ВСТУПЛЕНИЕ
(Гедрозийская пустыня, осень 4-го года 113-ой Олимпиады, 325 г. до Р.Х.)
Было одно жуткое мгновение в Гедрозии, когда я стал стремительно забывать прошлое. В какой-то момент я понял: то обжигающее, шипастое, режущее колесо, что вертится в голове, не может быть мыслями живого человека, а то, что вокруг, не может быть жизнью. Я дышал мертвыми легкими мертвым воздухом, мертвое сердце с трудом гоняло вязкую мертвую кровь, мертвое солнце досуха выжигало мертвые глаза. Похоже, мы вошли в смерть, не заметив ворот и пограничных знаков. Я не помню, как умирал, но ясно же, что умер, и жалел лишь о том, что ни освобождения, ни отдыха и здесь нам было не положено.
Мы несообразно долго шли куда-то, оставаясь все в тех же пределах, – похоже, бродили кругами в долине Флегетона. Огненный жар, черное солнце, сожженные губы... Земля вокруг благоухала нардом, ладаном и миррой, закаты были такими, что даже умирающие не могли отвести от них глаз, - мир был прекрасен, только люди все портили, как всегда. Я с отвращением всматривался в лица: да я же их знать не знаю! На кой они мне сдались? Чужие и мне, и себе, иссохшие старики, бредущие на голых скрипящих костях, не люди, а пучки лягушачьих костей, обтянутые прожаренной кожей, дохлая саранча, при прикосновении распадающаяся в пыль... Что за дрянь вокруг! Я не помнил, кто мы, куда идем, есть ли что там, за гранью раскаленного горизонта. Очевидна была лишь мучительная бесцельность усилий. Отчего я не могу бросить эту умирающую ораву, прилечь за камень в тени и смотреть на пылающий закат, пока все не кончится? Тем не менее, я знал, что поставлен над ними, и что смерть не освобождает от долга. Приходилось идти дальше; я поднимал упавших лошадей, орал на солдат, пинками и плетью заставлял их помогать отстающим, копать песок в поисках воды, бил в оскаленные морды за брошенные грузы и съеденных лошадей. Тоска вгрызалась в сердце: неужели весь остаток вечности так и придется идти под палящим солнцем, ненавидя тех, кто рядом, но еще пуще страшась остаться одному на земле, с которой ветер и солнце объели все живое, как вон с того ослиного черепа?
И наконец пришло последнее озарение: даже о себе я ни хрена не знаю. Обеспокоенно обшарив больную голову, я понял, что не помню ни имени, ни звания, ни других вещей о себе. Словно заглянул в зеркало, а там – только отшлифованная бронза, отражающая пустоту. Память не сохранила ничего, как стертая монета, как восковые таблички, брошенные в огонь. В полном смятении я постарался взять себя в руки и, напрягшись, как старый вол на крутом подъеме, вытащил из пустоты имя: Александр. После первого приступа несказанной радости, я сообразил, что это вовсе не мое имя, но все равно - теперь я хотя бы знал, что среди безымянных покойников мертвого мира есть кто-то живой. Александр, Александр, кем бы он ни был!
Когда же нашли воду, я вдруг вспомнил, как зовут моего коня, измученного кроткого беднягу - кожа да кости! - вспомнил, каким он был раньше гневным красавцем, с каким остервенелым визгом топтал змею в Индии. О, вот и Индия выплыла из беспамятства! Там все было наоборот - слишком много воды, слишком мало неба, тесная и бесконечная клетка, сплетенная из влажной зелени.
Я напоил коня, потом своих людей, потом напился сам, блаженно ныряя лицом в мутную жижу, и выныривая на свет, радужно дрожащий в каплях на ресницах. Потом, нагрузив коня бурдюками, полными воды, я искал отставших, тех, кому не хватило сил добраться до воды. Многие были уже по-настоящему мертвы, черные и скрюченные, как сухие сучья, но даже некоторые из них оживали, когда я лил воду им на голову. И вот один из них, жадно хватая ртом воду, прохрипел: «Да возблагодарят тебя боги, Гефестион!» - и всё как-то окончательно сложилось в голове.
(Где-то в Кармании, на марше, зима 4-го года 113-ой Олимпиады, 325-324 гг. до Р.Х.)
Вскоре мы достаточно далеко отошли от пустыни, отдохнули, соскребли со своей шкуры мертвенную усталость и отчаяние обреченных и снова принялись жить, как ни в чем не бывало. А я в свободное время стал запираться от всех с пифосом вина и перетряхивать воспоминания, выдирая у времени из глотки проглоченные куски себя. Воспоминанья были прозрачны и призрачны, бесплотны и безобразны, думаешь, поймал, а они вдруг разлетаются, оставляя гулкую пустоту и сумятицу в душе - пух, перья и пятна помета в опустевшей голубятне. Мне никак не удавалось обрести прежнюю цельность; похоже, половина души так и осталась бродить в пустыне по расплавленным камням, слепая и беспамятная, и я с ней где-то там... И вдруг порыв влажного ветра с горных ледников выбрасывает меня в живой мир, и я столбом застываю в недоумении перед всем этим шумом, запахами, чужими лицами вокруг.
Обгорелые стручки, отожравшись, превратились в баранье стадо, тупое, упрямое, способное на разные поганые неожиданности. Да, эти развеселые чудовища - наша победоносная и славная македонская армия, половину которой я пинками гоню по Азии теперь уже на запад, и они уже вполне приободрились, посматривают на меня, скалят волчьи зубы и поговаривают: мол, командир-то чудачит, совсем ему солнце мозги выело. Впрочем, пока я сам волк пострашнее прочих, и мне нет дела, что они там сочиняют у меня за спиной, - главное, чтобы они под моим взглядом теряли дар речи, спешно втягивали животы и преданно лупили глаза, ожидая приказа, чтобы без рассуждений броситься его выполнять.
И все равно, порой находит, как тень на солнце, дурацкое тревожащее чувство – а вдруг на самом деле мы все остались лежать кучками сухих костей в каменной пустыне, а всё вокруг – лишь последний сон, жалобная память мертвых, морок Аида, чтобы смерть казалась слаще? Мертвецы представляют себя живыми, играя в жизнь на лугах асфоделей на берегу подземной реки. Как подумаешь об этом, сразу дрожь пробирает и земля уходит из-под ног, и приходится пить чего-нибудь покрепче, чтобы согреться и вернуть устойчивость душе.
«Ничего, с этим я разберусь, - говорю я Александру, который валяется на моей походной постели, потягивая винцо, и насмешливо следит за моими метаньями. - Но вот какого хрена я порой вижу на небе не одно солнце, а два?» Да, блеклое небо упорно смотрело на меня двумя глазами: один был ослепительно белый, другой - непроницаемо черный, и мне казалось, что это знамение требует истолкования. «Так сходи к прорицателям, - советует он. – Даром, что ли, они хлеб едят? Жаль, Аристандр умер, он всегда все хорошо истолковывал. А сейчас не знаешь, чего от них и ждать». В том-то и дело! У меня нет Александровой веры, что знаменья предвещают лишь победы да удачу, и мне не нравится, когда судьба поднимает покров со своего лица и заглядывает прямо в глаза.
Александр обнимает меня и шепчет в ухо: «Знаешь, я думаю, все дело в Дионисе. Не пей так много, сделай милость». Он расстраивается, когда я много пью, когда от меня долго нет вестей, даже когда я совсем немного запаздываю на назначенную встречу, он начинает с ума сходить. Собаку и коня он потерял, остался один я, и он боится заледенеть сердцем окончательно, если и я умру. Но выпить хочется ужасно и, неловко отшучиваясь, я выворачиваюсь из его рук и хватаюсь за чашу, а когда вновь открываю глаза – Александра уже нет рядом. Оба солнца покачиваются в небе, как весы, и земля куда-то летит, неизбежно от чего-то удаляясь и к чему-то стремительно приближаясь. И я вдруг вспоминаю, что на самом деле Александр сейчас в трех днях пути от меня, и никак не мог заглянуть поболтать.
Одиночество казалось бесконечным. Весь день я старался быть на людях и загружал себя работой, боялся, что если останусь один, то полосну себя ножом по горлу. Но вечером пришло письмо от Александра, полное тревоги и заботы, он писал, что видел меня во сне и сильно заскучал, поэтому он приказывает передать все дела кому угодно и как можно скорее прибыть к нему.
(Крепость в Кармании, зима 4-го года 113-ой Олимпиады, 325-324 гг. до Р.Х.)
Полутьма и прохлада для меня сейчас первые признаки блаженства. Здесь, высоко в горах, воздух ледяной, звонкий и прозрачный, ветер швыряет в лицо брызги дождя, а то и снег. В ночи и безмолвии я предаюсь воспоминаниям как упоительному безумию, без всей этой жаркой возни на ложе, без танцовщиц, акробатов, флейтистов – один, счастливый, блаженный. Спать я совсем перестал: днём дел по горло, а ночей своих я ни одной не хочу пропустить.
Всё тонет в пространстве памяти, то опускается, то поднимается; я не могу пролистать воспоминанья, как «Илиаду». Я вроде бы и собрал всё это перепутанное стадо, но самые дальние уже забыли, кто их хозяин, да и для меня детство и юность - дальше Троянской войны, вроде бы и моё уже. Многое просто невыразимо. Темный, смутный, но живой образ, когда пытаешься взглянуть на него прямо и описать его себе, вдруг умирает и развеивается в воздухе - остаются лишь слова как приговор и впечатление неправедного суда. Все не так просто, не так просто… Но есть некая неизменная сияющая точка, вокруг которой все движется – Александр.
В беспредельности тьмы, вознесенный горами над миром, плывущий среди звезд, я вдруг понимаю: всё, что было в моей жизни, исчисляется не тридцатью и одним годом, а вечностью и бесконечностью. О единственном мгновении жизни можно написать сотню книг, осмысливать его годами, но исчерпать до конца его невозможно. Черное солнце, два солнца в небе – все пустяки по сравнению с непостижимой тайной всего во всём. Так, наверно, и сходят с ума, глядя в звездное небо и думая о бесконечности. Тайны меня не манят. Я хочу только чувствовать и прикасаться, протягивая руку сквозь время. К себе у меня нет интереса. Бог моей памяти - Александр, который везде и всегда, и я могу призвать его в любую минуту с мольбой или проклятием. Его однажды сказанные слова до сих пор эхом отражаются от гор, воды и неба, наполняются бесконечным множеством смыслов, и каждое его деяние становится всеобъемлющим, всё проницающим, длящимся вечно… Так, получив солнечный удар в пустыне и слегка свихнувшись, я обрел тайное сокровище, волшебное умение слышать его детский смех в горах Азии и видеть легкий бег его детских ног по плитам дворца в Экбатане. Зачем мне спать, если я нашел вход в самое прекрасное сновидение, где брожу вольно, как единственный хозяин всего, что когда-то было на свете?