(Все это относится к первой половине царствования Филиппа Македонского, года 107-й и 108-й Олимпиад, где-то 352-346 гг. до Рождества Христова)
Из всех детских воспоминаний первым я выбираю вот это: блаженную музыку высоких качелей на старой оливе – скрип легкой доски под ногами, струнный звук натянутых веревок, упругую дрожь толстой ветви над головой, чистый, взволнованный ритм сердца. Хотелось, чтобы это бессмысленное скольжение в пустоте, как на ласточкином крыле, длилось вечно, а еще хотелось слететь с качелей камнем из пращи, пролететь кубарем над крапивой и ежевикой невысокого обрыва, над черепичными крышами, дымом кузниц и звонким перестуком оружейных мастерских, и будь что будет.
С нашей высоты мир открывался далеко-далеко. Только сейчас я понял, как тоскую по прозрачному воздуху Эллады, четкости очертаний, дальнему горизонту, по времени, когда-то земля лежала обнаженной и чистой под спокойным и ясным детским взором… Как не хватает мне этого в пыли, облаках гнуса и мороке азийских миражей. Тут, в Азии, живут словно наощупь, не веря подслеповатым больным глазам. Здесь видят не то, что наяву; люди достают странные образы из мутной глубины своих душ, из памяти, отравленной хаомой, сказками и неисполнимыми мечтами. Голова от жары раскалывается, мысли спутаны, а струящееся марево скрывает истинный лик мира.
Иногда приходит в голову, что нет на земле никакой Македонии, никакой Эллады. Куда уходит Кратер с ветеранами? Бог весть… Они выйдут из ворот, поднимут облако пыли, потонут в нем, а когда пыль рассеется, не будет ни Кратера, ни ветеранов, только песок и дорога, по которой с подскоком несется перекати-поле.
Но ведь было же это когда-то на свете… За спиной - наш дом в тени Акрополя, защищенный близостью богов и храмов; справа, на закат, живое серое серебро священных масличных рощ, сады и виноградники. Слева из рассветного тумана внизу проступали чудесные линии огромного светлого здания – это был царский дворец, честь и слава моей земли. Я мог пробежаться взглядом по ломаной линии городских стен, и с гордостью полюбоваться тяжелой громадой Престола, новой цитадели, хранителя и стража Пеллы. А если обойти холм (с качелей не видно), то там откроется чаша театра, гавань, широкий вид на пылающее синим огнем озеро и корабли под знакомыми и незнакомыми парусами. Маленькое пространство детства было защищено, но не замкнуто.
При царе Аминте олинфийцы захватили и сожгли Пеллу, тогда и старую башню разрушили, а новый город строили уже с умом – городские стены отнесли подальше, улицы проложили широкие, прямые, было чем гордиться даже перед Афинами - отец говорил, что в Афинах не улицы, а темные закоулки да вонючие щели, достойный человек там не протиснется, не стукнувшись головой о балкон и не истерев плащ о стены. Так что мы нашей новой Пеллой гордились, хотя настоящим большим городом она так и не стала – это был торг для окрестных крестьян и заплывавших в гавань купцов, крепость на случай войны и царская ставка – придворные во дворце, армия в казармах. Македонцы не любили селиться в городах, пахарям-деревенщине и горцам-пастухам на улицах тесно было, и впечатлений ярмарки любому хватало на год. Стояла Пелла на болотах – для обороны лучше не придумаешь, но для жизни это не очень годилось.
Царский двор с приближающейся жарой переезжал в старую столицу – Эги, где воздух был прохладнее, чище и здоровее. У нас же с отцом поместья были здесь неподалеку и мы часто оставались в городе на все лето. Летом туманы несли с собой лихорадку, страшные сны и приступы безумия, которому были подвержены и люди, и животные - вспыхивали драки без причины, поножовщина, на овец порой нападала странная болезнь, они кружились на месте, пока не падали замертво, а на улицах появлялись бешеные собаки и лисы в свалявшейся шерсти, с пеной на морде, они приближались хромающей скособоченной походкой – вроде бы и не быстро, но неотвратимо. В засушливые годы торф горел и город тонул в удушливом дыму, но дымные закаты были прекрасней всего на свете. А какие вечера, окрашенные в цвета крови и царского пурпура, а сны, какие жестокие и прекрасные сны мучили меня ночами!
Во времена моего детства все взрослые были героями, они проводили время в боях и походах и другого не знали. И мы жили на этом ветру, среди победных вестей, и я рос непуганым и нахальным щенком, думая: вырасту волкодавом еще позубастей своего отца-героя и сам всех в клочки раздеру. Пусть весь мир чует македонскую хватку на своей глотке – афиняне, персы, иллирийцы, фракийцы – кто там еще на очереди? О да, я был уверен, что когда-нибудь весь этот мир будет принадлежать мне, и старался охватить взглядом всё, как своё, - пёстрые полосы полей и огородов, плавни, темные протоки в камышах, расчищенные каналы, бедные деревушки на сваях, ярко-зеленые болота, и совсем далеко на юге - Олимп, жилище богов, «где ветры не дуют, где дождь не шумит хладоносный, где не подъемлет метелей зима, где безоблачный воздух легкой лазурью разлит и сладчайшим сияньем проникнут; там для богов в несказанных утехах все дни пробегают» … Вершину Олимпа порой окружало такое сверкающее, живое, дышащее сияние, словно там и вправду творилось что-то непостижимое и божественное.
********
Наш дом стоял выше всех других на холме, белоснежный, видный от гавани и с болот. Наверно, он был самым красивым в Пелле, не считая царского дворца. Его строил известный афинский архитектор, которого пригласил царь Пердикка достраивать и украшать дворец, а дом – это был его царский дар моему отцу, не за какие-либо заслуги, а так, за любовь. Отец и сейчас красавец, а когда был молод, царь по нему просто с ума сходил, и не знал, чем его еще порадовать и почтить. С тех пор, как Пердикка погиб в бою с иллирийцами, дом потихоньку ветшал и осыпался, у отца никогда не хватало денег, чтобы поддерживать его в достойном состоянии. А может быть, все стало разрушаться с тех пор, как мать умерла…
Стены были расписаны в критском стиле: цветы и птицы, витые ракушки и морские коньки, деревья и танцующие красотки, увенчанные цветами. В детстве я всё посматривал на одну из танцовщиц; придумал себе, что она похожа на мою мать – смуглая такая, гибкая, с яркой гирляндой на шее, в одной руке чаша, в другой живая птичка. Я почти ничего не знал о матери: отец тосковал по ней молча, а все её родственники остались в Молоссии и я никогда с ними не встречался.
Дом был большой и пустой, потолки с синим узором, в перистиле гуляло эхо. Отец охотно приглашал друзей пожить у нас подольше, - он не выдерживал одиночества. Помню переход из сумрака северных комнат в световой колодец двора, нагретые маленькие черно-желтые плитки пола под босыми ногами. В гинекее только рабыни пряли шерсть и ткали, а еще там стояла старая колыбель, где хранились игрушки, которые я разлюбил - позолоченная шишка, раскрашенные деревянные яблоки, серебряная рыбка, ракушки и плетеная из полос кожи змея. Где же еще должны храниться призраки детства? Вся моя прошлая жизнь спит, сжимая погремушку, на дне колыбели, пыльной, как саркофаги царей.
На себя в детстве я смотрю с отстраненным удивлением, как на чужого, не чувствую связи с собой и непрерывности существования. Тот мальчишка, миловидный, лукавый, избалованный вконец, с головой, как ягода ежевики, с черными в синеву короткими кудрями, синеглазый, - о, этот парень давно умер, от него и праха не осталось, и память о нем ветер развеял. Это та, самая дальняя моя память, где еще не появился Александр, придавая смысл, форму и направление жизни. Что-то совсем младенческое… Открываю глаза (тяжесть сонных ресниц, сладкая дрёма туманом в голове и тающий вкус ускользнувшего сна) и вижу перед собой на одеяле ошеломленного геккона, упавшего со стены, его дурацкую, улыбающуюся мордочку, желтые змеиные глаза, почти человечьи лапки с судорожно растопыренными пальцами. Когда я протянул к нему руку, он застенчиво зашипел, надеясь напугать, и сноровисто полез на стену, оставив в моей руке хрупкий, дергающийся хвостик...
Теперь весь наш большой дом кажется мне колыбелью, которую охраняли добрые боги. В кладовой на стене был нарисован Зевс Ктесий, под его взглядом я воровал медовые пряники и засахаренные орешки; во дворе стоял маленький алтарь Зевсу Оградному, он был похож на царя Филиппа, и я, дурачась, приветствовал его военным салютом; нашу обитую медью дверь со стороны улицы охраняли Гермес Поворотный и Дорожная Геката. Отец большую часть жизни проводил в поездках, и мы все просили богов о легком пути для него и благополучном возвращении. Я украшал герма цветами и лентами, а он смотрел через мое плечо и улыбался спокойно и жестоко. Я верю больше в мстительность богов, чем в их милосердие, но, надо признать, к нам они всегда были благосклонны, не знаю почему.
При входе были и конюшни, голуби летали между стойлами, подхватывали зерна из кормушек, ворковали. Утро начиналось с того, что я обходил всех лошадей, угощая кого морковкой, кого пучком петрушки или мяты, кого теплым хлебом, называя их по именам, дыша им в глаза. Как любой мальчишка моего происхождения и воспитания, лошадей я знал и любил больше, чем людей, и меня с трудом утаскивали из конюшен к книгам и учению. Еще мне нравилось качаться на качелях в саду и смотреть на закаты. Я люблю закаты лилово-золотые, а пурпурные меня тревожат, после них я не могу уснуть, словно лег спать в горящем доме.
Золотое детство – как золотой век человечества, тонет в меду, время там не движется, вечная дрёма. Пустой мир, который понемногу заполняется; боги запросто заглядывают в гости и учат самым простым вещам – вот Дионис принес лозу, Афина – ветвь оливы, Прометей развел костер. Тогда время тянулось бесконечно. Зима и лето казались эпохами, в течение которых мир меняется весь, необратимо и неузнаваемо, а больше всего менялся я сам и отказывался признавать себя прошлогоднего, презирая его за слабость, глупость и детскость.
А сейчас все это спутано в памяти в один пестрый клубок, где конца не найдешь – ветреные холодные зимы, ревущее море, стынущая на гальке пена, замерзающее озеро, поземка несется со свистом, путаясь в сухом камыше. В холода я пускал к себе в постель охотничьих собак, они укладывались мне в ноги, под бок, и согревали лучше жаровни с углями. Я помню весенний сад, всхлипывающий и вздыхающий после дождя, бормотанье воды, бегущей с холма по улицам, капли, срывающиеся за шиворот с мокрых листьев эвкалипта, свежие, резкие, пьянящие запахи травы, земли и листьев. Летом - безлюдье, тишина, голуби на агоре даже не взлетают из-под ног из-за лени, спелый гранат, который падает из руки и сочно раскалывается на камнях кровавыми брызгами и смеющимися зубами зерен, безжалостное солнце и густая блаженная тень, куда ныряешь, как в воду. Осенью же поднимаются дымки над каждым домом, сладко пахнущие, везде гонят крепкую брагу из слив и винограда, а еще - страшные бури и грозы, ссоры и гнев богов, железные метлы ливней, которые вот-вот сметут твой домик в озеро – но нет, обходится, и лишь яркая мокрая листва с ободранных деревьев устилает улицы.
Дома рядом с очагом стояла статуэтка Гефеста, и я приносил ей цветы и жареные зерна, если вспоминал об этом. Мне нравилось, что он повелитель огня, но смущало, что он хром на обе ноги и безобразен, что жена от него погуливает, и что боги над ним потешаются. Отец, видно, заметил мою досаду не по делу, рассказал об орфическом Гефесте, который был куда величественнее гомеровского неудачливого хромца, и научил меня орфическому гимну.
Духом могучий Гефест, многомощный огонь безустанный!
В пламени ярких лучей горящий и греющий демон!
О светоносный, о дланью могучий, о вечный искусник,
Часть мирозданья, его элемент беспорочный, работник,
Всепоглотитель, о всеукротитель, всевышний, всевечный,
Солнце, эфир и Луна, и звезды, и свет безущербный –
Все это части Гефеста, что так себя смертным являют,
Всюду твой дом – и город любой, и племя любое.
Ты и в телах обитаешь людских, многочастный, могучий.
Внемли, блаженный, тебя призываю к честным возлияньям,
К радостным нашим делам всегда приходи, благосклонный!
О, прекрати же огня безустанного дикую ярость,
Ты, кто жаром своим естество выжигает из тела!
Детство давно прогорело до белой золы и ветер разнес ее по свету. Если мне ветер швырнет в лицо горсть пыли, разве я узнаю в ней пепел из очага нашего дома, у которого я грел руки в холодные дни, переглядываясь с богом, в честь которого был назван?