ШКОЛЬНЫЕ УРОКИ**********
Нас учили разному: и грамоте, и музыке, и гимнастике, - но вот тут полный провал: я ярче помню, как мы на уроках играли в перышки и в камешки, помню, как ловко мы уворачивались от палки грамматика Полиника, а больше, пожалуй, и ничего. Странно, что мы все же как-то усвоили нужное незаметно для себя, ведь тогда наша цель была - ни в коем случае ничему не учиться, пусть хоть лопнут эти дураки.
Одно время я даже ходил в общественную школе, но недолго. Помню, как после уроков мы играли в бабки и в орлянку тут же у порога, а учитель брезгливо через нас перешагивал, торопясь по своим делам. На занятиях я все зевал да разглядывал на полках статуэтки Аполлона и муз, размышлял, отчего Клио грудастей Эвтерпы, и думал, что Аполлон по нашим горным орестийским меркам жирноват, небось, с эмафийца или боттиэйца лепили, они у себя в долинах, на хлебах да овощах, уже в юности хомячьи щеки отращивают, а к старости и вовсе животами землю метут.
В школе основной метод обучения был драть всех без разбору, пока ученики не станут пестрыми и мудрыми, как змеи. По знаку один взваливал другого на плечи, задницей вверх, чтобы учителю с розгой было удобнее. Когда я это увидел, то сразу решил, что вот так таращить глаза и пускать пузыри в беззвучных воплях я не буду ни за что. И когда пришел мой черед быть наказанным, я вцепился зубами в ухо подручного, который взвалил меня себя на спину,тот заорал, уронил меня на пол, а я, не будь дураком, между ног у него проскользнул, цапнул свой хитон и бросился бежать, отплевываясь и одеваясь на ходу, словно за мной Эвмениды гнались. Отцу я сказал, что благородному гражданину такое обращение терпеть невозможно. Он только посмеялся - решил, что мне и Аксионика хватит. А потом уже мы учились вместе с царевичем.
Александр жадно рассматривал на карту. «Мир такой маленький, - говорил он радостно. – Его можно насквозь пройти».
- Сколько стадий от западного до восточного океана? – спрашивал он у Лисимаха.
- Очень много… - отвечал тот с мягкой улыбкой. Зря он думал, что этим обойдется. Александр, прирожденный математик, не признавал слов «далеко», «много», «долго». Он отмерял по карте расстояния на пальцах: от нас до Египта столько же, сколько от Египта до внешнего океана и края земли. «Как близко! – восклицал он. – Почему же никто до сих пор туда не собрался?»
- Не забудь про страшные бури, течения… - обеспокоенно говорил Лисимах.
Александр отмахивался, и считал, за сколько недель можно достичь границ мира по суше.
- Наша армия могла бы пройти этот путь за три месяца.
- Но там высочайшие горы, безводные пустыни.
- Караваны же проходят…
Лисимах скреб в голове и неуверенно говорил, что, возможно, карты не слишком точны.
- Про персов не забудь, - добавлял я. - Эти ребята вряд ли будут рады, когда мы попремся бабочек ловить на их территориях.
- Персы! – Александр восторженно улыбался. Он мечтал о будущих врагах, как о любви. Его до смерти пугала скука жизни обычных людей – тех, кто не воевал, не праздновал побед, не рисковал жизнью… А уж быть ребенком – такая тоска! Сколько времени пропадает зря. «Для чего я здесь? Разве для этого?»
Задолго до того, как он наполнил весь мир звуками своего имени, Александр вырезал его на всех деревьях, столах, писал на стенах, на песке, на льду, на восковых табличках. «Для того ли его писать научили?» - возмущались учителя. Ага, брал бы пример с остальных, тех, кто рисует фаллосы и схемы случек!
Некоторых учителей способности царевича прямо оскорбляли. «Скороспелка, - говорил один грек. – Когда ум и воля созревают раньше тела, до приобретения жизненного опыта, это ни к чему хорошему привести не может. Сплошные перекосы, насмешка над природой». Аристотель потом говорил то же самое. У Александра было множество сложных вопросов и он безжалостно требовал ответов; он не снисходил к слабости человеческого ума и ограниченности знания, отговорками его было не пронять, шуткой не отвлечь, а соврать под его недоверчивым взглядом было непросто.
Лучше всего Александр ладил с Лисимахом; тот и не пытался им управлять; они любили одно – темные истории о богах и героях, тяжелые волны Илиады. Раньше и я любил страшные сказки о неумолимом роке, который хватает людей железной хваткой и дерёт на части, как орел зайца. Но теперь я потерял к ним вкус, потому что видел вещи и пострашнее. Лучше всемирный потоп, чем крестьянское восстание, смерть в волнах легче, чище и без отвратительного привкуса своей вины. Кресты в Самарии страшней Марсия с содранной кожей. Еще страшней, что это сделал человек, которого я люблю больше жизни. Ну да ладно, я сейчас не о том.
«Илиаду» Александр слушал, как пьяный, раскачивался на скамейке, беззвучно шевеля губами, глядя куда-то вдаль, вдруг вскакивал на ноги с пронзительным воинским криком, неожиданно для всех хохотал… Горе Ахилла, потерявшего друга, причиняло ему физическую боль, он закрывал лицо, плечи вздрагивали.
Часто вслед за этим следовал окрик Леонида, которого недавно приставили к царевичу надсмотрщиком и воспитателем. Леонид был родственником Олимпиады, достойный муж, от него не отмахнешься, как от ученого грека. Александр убирал руку, открывая искаженное застывшее лицо с ненавидящими сухими глазами.
- Ты ведешь себя, как сумасшедший, - морщился Леонид. – Такая несдержанность отвратительна. Так мог бы вести себя Терсит, а не благородный ахейский воин.
Александр застывал в каменной обиде, губы дрожали. Лисимах спешил на помощь, говоря о священном энтазисе, о том, что восхищение прекрасным как раз и отличает благородного юношу, что примеры героев и должны переполнять душу восторгом. Леонид дергал плечом:
- Только без этих петушиных воплей…
- Это воинский крик ахейцев, - влезал я. Леонид смотрел стеклянными глазами, лицо у него было кислое.
- И как же относится Гомер к хитрости Одиссея? - спрашивал Лисимах, пытаясь ввести урок как ни в чем не бывало.
- Я говорить не могу, у меня слишком много мыслей, для них слов не хватает, - угрюмо отзывался Александр.
Лисимах учил Александра и истории. Слушая рассказы о благородных предателях, Александр возмущенно восклицал: «Изменников не прощать никогда, нарушил слово – веры нет. Никаких переговоров! А как могут правители опускаться до лжи, я не понимаю!» Лисимах вздыхал умудренно: «Дела царей сложны, многотрудны». Александр плевался с отвращением: «Нет, ну что за твари! Ахилл никогда не изменял, а мог бы с Приамом сговориться, в спину бы ударил, вместо Агамемнона стал бы верховным царем». Неплохая идея, кстати; Филипп наверняка такую возможность не упустил бы.
Леониду это все не нравилось чрезвычайно. Он считал, что юношество нужно учить лишь на высоких образцах, а неблаговидные поступки царей и полководцев всячески скрывать, дабы не было искушений. Незнание и глупость – не порок, безмозглыми овцами управлять легче, они всегда в одну сторону смотрят, а вот лишние сомнения и рассуждения в дерзкой молодежи нужно каленым железом выжигать. А где там в истории, особенно македонской, найдешь благородные примеры? Лисимах вертелся, как уж на сковородке, не знал, что ему теперь говорить под тяжелым и пристальным взглядом Леонида. Леонид и Илиаду бы запретил, потому что там о богах непочтительно говорится, и герои плохие примеры подают.
Я как-то пересказал Александру слова Аксионика: наши души были когда-то звездами, а потом упали на землю, а пока падали, намокли в тучах, на земле извалялись в пыли, перепачкались в глине, отяжелели от забот, нахватавшись дурацкой земной мудрости, потеряли свой цвет, чистоту, легкость, сияние и уже сами не помнят себя прежними… Александру обычно нравились редкие крупинки философии, объясняющие что-то важное о жизни, но не в этот раз. «Я ничего такого не чувствую. Нужно душу сохранять незапятнанной», - рассердился он.
Предыдущее - по тэгу "Новая книжка"