Техническое о моей книжке
Прочитал сейчас следующую часть своей книжки, вариант трехгодовой давности – блин, какой же детский убогий текст! Все растолковывается, как в школьном учебнике, гладко, банально, глупо, очевидно, незамутненно просто (простота, что хуже воровства). Даже переделывать нечего, как будто это все из другой книжки. Я помню, как это всё легко писалось, рука разогналась, навыки письма наконец-то восстановились - и я радовался . (Лёгкость - один из признаков, что получится барахло, бойкое перо - синоним пошлости). Вот, например, это письмо, блин, письмо! Правда, когда я это писал, я уже понимал, что так нельзя, но жалко было сразу в корзину выкинуть. Типа, пусть полежит, через год-другой выброшу. Дождался: прочел - чуть со стыда не сгорел.
Пример теста для помойки
* * *Мы сейчас высоко в горах, в Кармании. Воздух такой легкий, что я иногда задыхаюсь, голова кружится. Днем не жарко, хотя горное солнце очень яркое, глаза слепит. На востоке – пустыня, а здесь ночами даже снег идет, смотрю на него из окна, кутаясь в лисью накидку, дышу паром изо рта, отдыхаю от жары.
Ко мне тут заходил Марсий, друг детства, хотя, если подумать – какой он мне друг? Мы с ним вместе у Аристотеля учились, он был из презираемых – первый ученик, болезненный, рыхлый толстяк, его матери лет пятьдесят было, когда она родила это чудо природы! Влез ко мне на верхотуру и чуть не лопнул, язык на плечо, храпит, как запаленный конь. Теперь он у нас историк, что-то там пишет – и неплохо бы проверить, что? Александр о своей посмертной славе печется больше, чем о земной жизни, и все эти историки думают, что его слава – в их руках, и порой теряют чувство реальности. Вот Каллисфен тоже думал – и в суп попал.
Друзья из персидской почтовой службы доставили мне письмецо Марсия к его сводному брату Антигону, сатрапу Великой Фригии. Антигон – совсем другая порода, на тридцать лет старше и в тридцать раз умнее. Он у меня в разработке вместе с прочими сатрапами, так что вся его почта идет поначалу ко мне. Им всем слишком хорошо жилось без царского присмотра. Нынче все беспокоятся – уж если казнить собираются Клеандра с Ситалком, у которых, что ни говори, есть неоспоримые заслуги перед Александром, то и у одноглазого во Фригии зачесалось. К гадалке не ходи – Антигон нахапал не меньше Клеандра, всегда хозяйственный был, руки загребущие. Александр, в общем, не против, чтобы его люди приворовывали, он к слабостям человеческой натуры снисходителен и многого от людей не ждет, но всему есть предел и хотелось бы знать, не перешел ли его Антигон, великий и ужасный? Финансы – дело не мое, я казнокрадами не занимаюсь, но вор, который чует, как стягивается петля у него на шее, может стать и убийцей. В общем, нельзя с них глаз спускать. В письме сплошная мутотень, недомолвки, недоговорки, только зря он это – когда люди так шифруются, невольно стойку делаешь. Посмеялся, читая про себя. Тут он осторожничать не стал – считает, дурачок, что письма отслеживает служба Эвмена, решил грека подмаслить, ругнув меня покрепче.
«Гефестион и смолоду был со странностями, а с возрастом чудачит все больше. Представь, Александр выделил для него и челяди роскошный дворец, и вот - я прохожу по-царски обставленные комнаты в поисках Гефестиона, одну за другой, везде суетятся вышколенные безмолвные слуги, наводят на все окончательный блеск, вот только хозяина нигде нет. Наконец, мне указывают какую-то узкую черную лестницу, по которой я, с моими боками, еле протискиваюсь, поднимаюсь все выше и выше, и под самой крышей - какая-то каморка, похожая на кладовку, где стоит походная кровать, на ней валяется огромная собака, ногами на подушке, и гоняет блох, продавленное кресло у окна, в углу – здоровенный пифос с неразбавленным вином, и все пространство вокруг завалено свитками. Гефестион, похоже, смутился, что я застал его в такой неприглядной норе, стал объяснять, что ему нравится тут работать, мол, хороший вид из окна.
Вид у него был негостеприимный, но я вручил ему записку от Александра (наш царь никогда не забывает старых друзей и был, кстати, намного любезнее со мной) – так что Гефестиону все же пришлось заняться моим делом. Пока я излагал наши обстоятельства, он мотался по этой каморке туда-сюда, чуть не врезаясь в стены, топча свитки на полу, и сам того не замечая, то и дело отпивал вино из чаши, заливая каждую мою фразу, и как только чаша пустела, тут же черпал вина из пифоса, даже не думая разбавлять его водой. В этой конуре вообще воды не было, видно, хозяину она ни к чему. Мне все не удавалось поймать его взгляд, Гефестион все время отворачивался, как волк. Что-то в нем есть такое, отчего холодок по спине бежит, словно при встрече с безумцем или прокаженным. Не удивительно, что сатрап Вавилонии Аполлодор его боится до обморока. Вот так и задумаешься, всегда ли власть достается тому, кто может ее оценить и быть благодарным богам за дары судьбы. Мне казалось, что он совсем меня не слушает и думает о другом. Правда, суть дела он уловил, задал пару вопросов, сделал несколько замечаний, написал распоряжение на табличке для казначея и, надо сказать, наше дело прекрасно разрешилось в тот же день. Видно, все же не весь ум он пропил. Во что бы то ни стало, он хочет выглядеть в глазах Александра безупречным, но чем дальше, тем труднее это становится. Облик у него совершенно дикий – волосы растрепаны, сумасшедшие глаза, персидское одеяние неимоверно дорогое, но все измятое, чем-то запачканное, он наверно спал в нем пьяным там, куда свалился. Говорят, он напивается с утра неразбавленным вином, смешанным с хаомой, потому что простое вино уже на него не действует. Я считаю, это просто позор для правителя такого высокого ранга, от которого зависят судьбы множества людей. Я пробовал замолвить словцо и за Аполлодора, не думаю, чтоб он был хуже других, - да куда там! Гефестион и слушать не стал, сразу такой холодный тон, мол, он меня больше не задерживает.
Некоторые сокрушаются, что наш царь готов лить македонскую кровь, как чужую. Глупцы! Наш царь справедлив и милосерден. Бояться его могут только преступники, которым и смерть – недостаточная кара за неблагодарность. Печалит меня только, что клеветники кружат и над честными людьми, как стервятники, и нет от них защиты. Об одном из таких мне сообщил Эвмен. Вот это человек! Ты всегда отзывался о нем с восхищением, но, поговорив с ним лично, я уверился, что тут самых превосходных слов недостаточно! Более всего меня поражает, как могут в одном человеке сочетаться мощный государственный ум, талант стратега и личное мужество, перед которым нельзя не преклониться. Как жаль, что его полководческий дар не был востребован раньше, наша армия от этого только выиграла бы. Счастлив наш царь, имея таких друзей! Я рассказал Эвмену то, что нам известно о доносчике, какими подлыми преступленьями он себя запятнал, и, кажется, мне удалось его убедить, что таким низким людям верить нельзя.»
Интересно, сколько Эвмен с них содрал за прикрытие? Впрочем, нет, неинтересно, Эвмен не подавится, Антигон не обеднеет, а пить мне и впрямь надо поменьше – вон даже подслеповатый Марсий заметил.
========================================================================================
Что-то я даже испугался, вот оно как бывает, если ограничиваться только первой редакцией. Правда, когда я эту часть заканчивал, я понимал, что так нельзя, что всё окончательно куда-то не туда зашло, и надо все переделывать с самого начала, чем, собственно, три следующих года и занимался. И к этой части за три года дополнений набралось вдвое больше основного текста, их я еще не смотрел, там должно быть что-то получше, какой-то другой уровень осмысления.