* * *
Небо блистало, солнце сверкало, телеги грохотали, люди толкались у прилавков, словно на приступ шли, когда мы вошли в город с мальчишкой на руках, и пока Александр рассказывал стражникам, что произошло и раздавал приказания, слетелся народ, как воробьи на черемуху, восхищаясь, шутя, ужасаясь. И как же все разом ахнули, когда Александр развернул лопух и показал маску убийцы: страшный лоскут, детские пальчики, волосики, зубы... Тут все замолкли, отшатнулись, заплевались, схватились за обереги, а потом разом взвыли и ломанули вперёд, чтобы рассмотреть эту кощунственную личину поближе.
Мальчика нашего признали, его отец, гончар с Тополиной улицы, с вечера по городу бегал с причитаньями. Александр велел доставить мальчика домой, стражник подошел ко мне взять малыша, а мне жаль было его отдавать, - мой трофей, мое искупление - он был легкий, как перышко, теплый, живой, и вцепился в меня, не хотел отпускать. "Ш-ш, птенчик, всё хорошо. Домой вернешься, отца с матерью увидишь, всё плохое позабудешь". Отдал, смотрел ему вслед.
Имя! Александр в полный голос назвал Курицу убийцей. Кто-то ахнул, и стражники переглянулись:
- Что? Этот убогий выпердыш?
Александр покраснел. ("Скажут, вдвоем Курицу убить не смогли", - страдал он по дороге.)
Стражники зашумели:
- Да он всегда был без понятия, навродь бешеного хорька. За что его выгнали, припоминаешь?
- Когда он девчоночку малую чуть не придушил... Боги! Как же мы прежде не догадались?
- А как визжал, когда его с нее стаскивали! Таргитаю чуть руку не отъел. Страшно братцы! Такая тварь посреди нас бродила, с одного с нами блюда жрала...
- Эх, знать бы раньше, построгали б его на подметки.
Вспомнили и то, как он десятерых мужиков на болоте раскидал. Кто-то пробурчал: "Малому да глупому боги помогают", - и все посмотрели на нас в изумлении, а мы приосанились.
А когда к полудню стражники вернулись с болот и рассказали о лужах крови на поляне и про кровавый след, который ведёт прямо в топь, уже весь город заговорил о том, как Александр ночь напролет бился с чудовищем, вырвал ребёнка у него из пасти и загнал мормо подыхать в болото. "Ты рождён побеждать и царствовать", - сказал ему какой-то старик. И когда Александр закрывал глаза и улыбался, я знал, что он вспоминает эти слова.
* * *
Первым делом мы отправились в баню, чтобы смыть и грязь, и усталость. Мы оба знали, что мормо не сдох там, в болоте: мы испытали на себе его нечеловеческую силу и видели, как вонзались в него наши мечи, а он не даже вздрагивал. До сих пор в ушах его дикий крик звенел - люди так не орут, и звери так не воют.
- Надо его найти и добить, - сказал Александр. - Нельзя, чтоб он по земле ходил.
Куда уроду ползти, когда весь город знает, кто убийца? только на воров и надежда, что не выдадут. Я надеялся, Лабрак даст мне знать, если Курица объявится.
- И Лабрака бы твоего туда же. Свалить в одну кучу и сжечь, как бурьян.
Нет, Лабрак - другое зло, человеческое, привычное. Его уберешь - на его месте сразу десяток новых окажется; так зачем возиться? А мормо - дело другое. Тут люди против чудовищ.
- Как он мог не сдохнуть, когда ты ему прямо в сердце бил?
- Я слабо ударил, боялся тебя задеть - ты ж у него на спине висел.
- Обычному человеку хватило бы. Нет, должно быть, он свою смерть под камешком схоронил...
Из страшного сна он вылез, мне казалось, - нежить, мормо, зверь, чужой нашему миру. Невозможно было узнать в его людоедском безумии человеческое: обиду, зависть, страх, искаженный лик Эрота... Я говорил, успокаивая себя:
- Это все болота. Должно быть, есть щели в земле, в них и лезет вся жуть из самого Аида.
- Зачем ты себя морочишь? Самое глубокое из болот - здесь, без сомнения, - Александр топнул ногой по мозаичным плитам бани, хвост тощему льву оттоптал.
+++
Когда мы вылезли из ванны, вода после нас была точно ее из Флегетона зачерпнули - грязная, горячая, кровавая. А мы были чистые, обливали друг друга холодной водой, радостно вскрикивая. Локти и колени сбиты до крови, синяки наливались чернотой, ушибы ныли, ссадины горели. У Александра были сильно изрезаны руки; я дул ему на ладони: "У свинки боли́, у овечки боли́..." Тогда все заживало быстро, и нам было хорошо.
Гладкие, разгоряченные тела в каплях воды, кудряшки распрямились от влаги, прилипли к вискам, кожа горела... Взгляд Александра скользил по мне завороженно, а я думал: "Ну смотри, смотри..." Горло перехватывало, весь мир куда-то улетучивался. Я отводил взгляд, закрывал глаза. Скорее оцепенение, чем желание.
Желанья тоже вспыхивали порой, смутные, пугающие – от них подташнивало. Днем все разговоры оруженосцев крутились вокруг того, кто с кем перепихнулся, кто кого в солому завалил, этеры облизывали голодными взглядами, говорили грязно и в спину, и в лицо, зажимали в темных углах, сопя, тянули к себе. Все это меня мало волновало, удар коленом в пах был отработан давно, но воображение разгоралось; бывало, среди ночи я просыпался от пылающих душных снов и днем ходил, как чумной, вспоминая. Когда мы оставались вдвоем с Александром, я напряженно ждал от него чего-то и бесился, что всё это напряжение и ожидание рассеивается в пустоте, боялся, что огонь погаснет без пищи - в конце концов, самый злющий пес сдохнет с голоду, если его не кормить. А любовь всегда голодна.
У Александра с языка легко слетал весь казарменный набор непристойностей, но когда мы натолкнулись в дворцовых коридорах на извивающуюся в любовном пылу парочку, Александр побледнел и потянул меня прочь: «Пойдем, пойдем. Это как в Аиде. Там души без тел, здесь тела без душ. Видеть не могу». Когда кто-то из оруженосцев хвалился любовными подвигами, Александр слушал брезгливо, краснел до ушей и сердился. "Эти животные упражнения..." - говорил он и искал меня взглядом, чтобы я подтвердил его правоту. Наслушавшись грубых казарменных разговоров, не очень-то рвешься упасть с облаков в охапку гнилой соломы. Из того, что я знал о страстных объятиях (а мне казалось, что знал немало), я и сам понимал, что вход в вечность где-то не там. Но где тогда?
Другого бы высмеяли, но Александра не смели. Никанор пытался его вразумить:
- Это в природе человека. Мужи стремятся к наслаждениям, среди коих первое - любовные утехи. Так у всех.
- Мне не надо как у всех, - говорил Александр надменно. - Оставьте себе.
Думаю, в самых пылких своих мечтах он видел не сплетенные на ложе тела, а то, как мы с ним бьемся плечом к плечу в последней смертной битве.
Его свирепая нежность, от которой я ходил в синяках, казалась мне обещанием любви. Он всегда колотил меня сгоряча, если был чем недоволен, а я отбивался. В драках было больше любовного, чем в разговорах: в них говорили тела, и все решалось отчаянными взглядами, оскорбленными жестами и короткими схватками, где мы давали выход своему смятению.
Когда я оставался ночевать в его покоях, то часто влезал в его постель, чтобы было потеплее. Александр был не против, совсем не против, сразу обнимал меня, рывком устраивался поудобнее, и мы говорили, говорили беспрерывно. И вдруг - словно кто-то крылом взмахнул - тишина. Темнота и молчание ободряли меня, но тут он прерывисто вздыхал и снова, словно из глубины сна, начинал говорить жалобным детским голоском, а я то засыпал, то просыпался.
Однажды, я рискнул, но вышла бестолковщина, все было так глупо, по-детски неловко, нелепо... Александр растерялся и за это разозлился на себя и на меня, я испугался его окрика и огрызнулся: мол, не понимаю, что ты там себе напридумывал... Я чувствовал себя сбитым с толку и ужасно несчастным. У меня была только его дружба, которая казалась слишком хрупкой и уязвимой. Я не знал, что может прийти ей на смену. Может, он скажет, что я бросил нашу дружбу в грязь? Так что теперь я боялся шевельнуться и всё оставлял на его волю.
Не знаю, что там думали при дворе о моих ночевках у царевича? Уж верно ничего хорошего. Поутру Леонид под бешеным взглядом Александра тщательно обыскивал его постель в поисках обличающих следов.
Дружба была нашим миром, и влечение, пробравшись туда, бродило, как волк вокруг овчарни, а мы замирали от страха, когда видели его следы и слышали его низкое вибрирующее рычание. Мы оба знали, чем все должно кончиться, но пока тыкались, как слепые котята, не находя выхода из корзинки.
Я думал, может быть, сегодня? Разгоряченная кровь, отдых после боя, награда герою, после того, как Ареса почтили, надобно и Афродите угодить... Мысли крутились, как снег в метели. "Вдохнови меня", - говорят спартанские мальчишки своим возлюбленным. А я молчу, у меня сердце в горле.
+++
В казармах свою долю похвал я тоже получил. Эсиген отвесил мне такой подзатыльник, что чуть мне голову не смахнул, как кочан капусты. Вид у него был свирепый, как всегда, несмотря на косо выстриденную детскую челку. Он с вечера учуял, что Александр что-то затеял, а как прознал, что тот во дворце не ночевал, уже готов был объявлять розыск с собаками по всему городу.
Вместо занятий все столпились вокруг меня, я хвастался вовсю, размахивал руками, показывая в лицах, как дело было. Никанора назначил Курицей и истыкал его мечом до синяков. "Сопляки малоумные," - ворчали илархи и забрасывали меня вопросами: откуда мы знали, где засаду делать? где я прежде Курицу видал? - вот тут пришлось повертеться. Но как-то выкрутился, хотя Фрасилох обозвал меня "темнилой", а Эсиген ткнул железным пальцем мне в лоб: "Глаз с тебя, паскудник, не спущу".
Наслаждался я ровно до той поры, как на площадке появился вестник и приказал немедленно идти к Олимпиаде. "Я скажу Аминтору, куда посылать за твоим телом", - заржал Ястреб.
* * *
У-у, лилейнораменная! "Начала думы вращать волоокая Зевса супруга"... Как смотрит! Была б ее воля, сбросила бы меня со своего Олимпа, как Гефеста. Но Александр быстро спрятал меня за своей спиной, в темном уголку. От него пахло знакомым заживляющим бальзамом из розового масла, яичного белка и живицы, на руках были чистые повязки.
Олимпиада целую толпу собрала послушать про подвиги сына-героя. Видно, Александр только что закончил свой рассказ, потому что все вокруг всплескивали руками и гомонили.
Круг Олимпиады составляли несколько знатных женщин с гордой осанкой и поджатыми губами, одна бестолковей другой. Видя Александра, они бросались на него, пиная друг друга локтями, чтобы обнять и зацеловать. Олимпиада за их спинами в отвращении кривила рот. Среди них выделялась спокойной коровьей красотой Ланика, крепкая ширококостная женщина, кормилица Александра, которую он очень любил.
Была у Олимпиады и подружка среди прочих Филипповых жен - фессалийка Никесиполида, племянница Ясона Ферского, доброжелательная и любезная молодая женщина. Она сама искала расположения Олимпиады и получила его, как ни странно. «Она знает свое место», - говорила польщенная Олимпиада. У Никесиполиды с языка то мед и масло текли, то иголки с булавками. На ее льстивые речи Олимпиада искренне отвечала: «Ты сама чудо, моя прелесть». Они вместе придумывали прически и наряды, пели на два голоса и резались в кости, тетёшкались с толстенькой малышкой Фессалоникой и дрессировали подрастающую Клеопатру, сплетничали. Поговаривали, что их дружеские поцелуи не совсем невинны, но на женское баловство друг с другом македонцы смотрели снисходительно: "Пусть уж в мое отсутствие жену бабенка облизывает, чем мужик натягивает. От языка не забеременеешь". И Филиппу жилось спокойнее, когда его жены дружили.
К сожалению, следующим летом фессалийска вышла прогуляться по саду в мокром платье (мода такая была, чтобы все сквозило и облепляло), ясное солнышко сменилось ледяным ветром, Никесиполида слегла в горячке и умерла на руках рыдающей Олимпиады, которая клялась, что позаботится о Фессалонике, как о родной дочери, и клятву сдержала - кажется, она любила малышку больше, чем свою Клеопатру.
Собирались вокруг Олимпиады и мужчины -учтивые, изящные и говорливые милахи - самый пустейший народ. У ее дверей толклись обиженные Филиппом и просители, искавшие ее покровительства. Благотворительствуя, она чувствовала себя сильнее: выслушивала всех с сочувственным вниманием, ободряла и, если давала слово помочь, то держала его твердо, надоедая Филиппу просьбами о проворовавшихся недоумках. "Я верна своим друзьям," - говорила она, и это была правда. Беда в том, что в друзья она выбирала, большей частью, такую дрянь, что поплевать да бросить.
Один пожилой эпирот, дальний ее родственник, приходил к ней до завтрака, а уходил после ужина. Ласковый и тихий с виду, он не интересовался ничем, кроме своего здоровья, и доверчиво рассказывал царице про свои запоры, поносы и чирьи на заду. Олимпиада считала его простой и честной душой, и про понос слушала почти с умилением.
У ног царицы, снова восседал Герод, как ни в чем не бывало. "Безобидный дурачок, - говорила Олимпиада. - Он никому не мешает, как воробей, возящийся в пыли". Ей казалось, что он без нее пропадет. Герод трещал, как дюжина сорок, быстро-быстро обмахивался египетским веером и выглядел, как всегда, бородатой потаскухой - битая-рваная, но всё не теряет задору.
Порой заглядывал и Клеандр. Царица принимала его осторожно, только в присутствии достойных женщин, которые могли засвидетельствовать, что их беседы ведутся в высшей степени пристойно. Уж такой он был человек, что ни одна женщина рядом с ним не казалась защищенной ни возрастом, ни положением, говорил он с ними так тепло и мягко - зимой сосульки таяли. Олимпиаде льстило, что с нею он почтителен и кроток; она с удовольствием слушала сплетни о его похождениях и разгуле и говорила: "Он не так дурен, как кажется, это все от избытка сил", потом строго выговаривала ему, как нашкодившему мальчишке, а он покаянно опускал длинные ресницы и робко взглядывая на нее красивыми ласковыми глазами - им обоим это было приятно.
+++
- Я горжусь тобою, милый, - говорила Олимпиада, - Я всегда желала тебе только царства, только славы. Глаза матери всегда заколдованы, и ты герой для меня, царь и герой, но ведь пока ты лишь мальчик, который учится, и твое место - гимнасий и палестра, а не болота и грязные хижины, где прячутся убийцы...
Голос ее журчал ровно и прохладно, как ручей в жаркий день, но глаза зыркали сурово, и в меня в моем темном углу тоже пару перунов метнули.
- Что стало бы со мной, милый, если бы ты погиб там? Какую славу ты обрел бы? Пасть от руки грязного разбойника - разве в этом царское достоинство?
Я с тоской видел, как они схожи, как близки: она с детства готовила из сына царя, да не простого, а царя из мифа, за чьим столом пируют боги, на чье ложе восходит из моря нереида или спускается с гор ора.
- Я не пал, как видишь, - язвительно вставил Александр и снова замолчал, опустив голову: не спорить же с ней в присутствии всех этих людей, которые расселись кругом и растопырили уши, как в театре! Она смотрела с укоризной, но не могла им не любоваться.
- Любопытно, что было на душе у этого существа, когда ты, Александр, так безжалостно вырвал у него из рук вожделенную добычу и сорвал с него маску? - влез Герод. - Должно быть, он сейчас в отчаянии, если еще жив, его раны горят, его голод не утолён, смерть витает над ним... Есть ли более одинокое существо на свете? И никто никогда не узнает, что привело его к такому ужасному преступлению. Должно быть, люди перед ним сильно провинились, обиды были слишком тяжелы... А может, чье-то проклятье или безумие?
- Я спрошу у него, когда он будет висеть на дыбе, - покладисто пообещал Клеандр. Он был одним из самых ловких дознавателей - с кнутом и каленым железом обращался не хуже, чем с мечом и копьем, и любил это дело.
- Кого это может интересовать? - возмутилась Олимпиада. - Бешеную собаку убивают, не спрашивая, что она чувствует.
- Мы избавлены от этого ужаса благодаря нашему маленькому герою, - сказала Никесиполида, прижимаясь к плечу подруги и лаская Александра нежным взором.
- Может, он еще выползет, - мрачно сказал Александр.
- Люди говорят, что он вовсе и не человек был, а мормо или ламий... - Никесиполида сделала отвращающий знак, но ей хотелось поговорить о страшном (все фессалийцы любят жуткие сказки и знают толк в колдовстве). - Какие ноги у него были, не помнишь, дорогой? У тех, кто приходит из Аида, ступни черные, как уголь, сожженные. Такого не убьешь, он ведь и так мертвый.
- А мне кажется, это была бы хорошая тема для трагического поэта, - упирался Герод. - Безумие Геракла, страдания Филоктета, плач Ниобы...
- Нашел тоже Геракла!.. - возмутился Александр. - Для трагедии нужно, чтобы в человеке добро и зло боролись насмерть, а в Курице добра никакого нет, он у детей пальцы отгрызал.
- Курица! - Олимпиада сморщилась, как от вони.
- Но признайте же, что зло интересней добра, - говорил Герод, стараясь перекричать всех разом. - Такие красочные преступления всем волнуют кровь.
Сам ведь страшней волос на заду ничего в жизни не видел, а какое почтение перед убийцей! Ох и доиграется эта чувствительная сволочь!
- Чушь, - рявкнула Ланика. - Красочные! Да меня полдня рвало кишками наружу, как я услышала, что он с этими детишками творит. Да я б его!..
- Моя дорогая, если б ты увидела, что осталось от Пенфея, и танец его матери с его оторванной головой на тирсе, тебя бы тоже замутило, - Герод блаженствовал, оказавшись в центре внимания, при каждом его движении позвякивали амулеты, спрятанные у него под хитоном. - Но поэт способен превращать ужасное в прекрасное, ибо ужас производит в нас очищающее потрясение...
Женщины вдруг завизжали, повскакивали с мест и бросились на Клеандра, который, заскучав, вздумал нацепить на себя маску убийцы. Герод заверещал, кем-то придавленный.
- Подожди меня снаружи, - сказал Александр. - Я быстро.
* * *
- Сумасбродная выходка безмозглых мальчишек... Ты что себе думаешь? Что можешь хватать меч Неоптолема и гоняться за всякой богомерзкой швалью? На то стража есть, я им за то большие деньги плачу, а ты не лезь своим куском в чужую похлебку.
Филипп призвал нас обоих для отеческого внушения. Он хмурился умышленно, а усмехался невольно, так что не очень-то мы и боялись.
- То голяком по крышам скачешь, то по болотам... Ты что там, лернейскую гидру искал? Без повеления Еврисфея, сынок, сам Геракл сидел ровно и никуда не совался. И ты сиди, пока государственные дела не призовут.
- Просто поохотились, - храбро сказал Александр. - Что здесь такого?
Рядом с отцом он смотрелся сущим птенчиком. Я подумал: он и взрослым ростом будет ниже отца. Александр делал вид, что ему все равно, но с печальным восхищением смотрел на высоких, вроде меня.
- Охота? А где туша? Что на вертеле жарить станем? Чики-брики где? - Филипп двумя пальцами брезгливо поднял маску убийцы. - Вот это? Ай да трофей! Ты эту пакость себе на щит вместо горгонейона прицепи. Иллирийцы такое увидят, будут до скончания дней на матрас писаться.
Филипп отбросил жуткий кусок кожи подальше, а какой-то слуга сразу прибрал, завернул в тряпицу - может, сгодится на что, перед фракийцами можно похвастаться, им такое понравится...
- А ты куда смотрел? - царь обернулся ко мне, и я изобразил трепет и раскаяние.
- Хочешь обвинить Гефестиона - говори со мной, - поспешно выступил вперед Александр. - Ради дружбы он пойдет со мной куда угодно.
- Какой толк от друзей, если вместо того, чтоб удержать тебя от падения в яму, сами следом попрыгают? - отмахнулся Филипп и ласково обратился ко мне. - Поди-ка сюда поближе. Я тебя потычу носом в кучку.
Я подошел с опаской. Филипп по-отечески улыбался, мол, не сержусь, не бойся, и вдруг дал мне в ухо с левой руки - хороший обманный удар, но я все равно увернулся.
- Ай, ай, прытка! Как есть блуха на туфяке! - воскликнул он, как скиф у Аристофана, и я рассмеялся. - Ты же вроде не дурак, да? понимаешь, если с ним что случится, я с тебя шкуру спущу? Понимаешь? Ну так пора уже свое соображенье надо иметь. Увидишь, что Александр тебя на никчемушное дело тащит - упирайся, за косяк держись. И его держи, не пускай. Понял?
- Воля твоя, государь. Могу тащить, могу не пускать, как прикажешь, мне все равно. "Нам ета пся рувна", - добавил я, вспомнив Аристофана.
Филипп расхохотался так, что из его единственного глаза слезы брызнули, а я снова спрятался за Александра.
Отсмеявшись, он продолжил серьезно, и смотрел на Александра сурово:
- Получается, нечем тебе, сынок, покуда хвастаться. Зверь-то в болото ушел. Одна удача, что пока свои потроха при вас, слава Гераклу. А ведь стоило одному от топора не увернулся, второго бы злодей зарубил без труда, а потом за ноги да в в воду. Сгинули бы без следа оба. А Каран с Аминтой порадовались бы, что у меня наследничков поубавилось. Тебя Харон торопит, что ты так помереть спешишь? Что за щекотка в заднице? А смерть была бы бесполезная. У нас войны идут косяками, а ты за просто так помереть решил.
- Мы у него мальчишку отбили, - сказал Александр угрюмо. Что-то в отцовских словах его зацепило.
- Да слышал, уж весь город об этом трындит. Впрочем, это как раз хорошо. Пусть мелкий народец видит, что мы о нем печемся.
Выговор закончился, и Филипп приказал подать вина. Отхлебнув фассосского, он повеселел и сам пустился в воспоминания, какие они с Махатой в детстве штуки отчебучивали. Впрочем, кончилось все равно нравоучениями. Филипп чуял в сыне опасную мечтательность и старался прочистить ему голову по любому поводу. Мы внимали с почтением.
- Ошеломи врага, удиви, сбей с толку – и победа твоя. Пока он чешет в затылке, ты делаешь все, что хочешь. На доблесть особо не рассчитывай - выучка важнее. Со своим страхом справиться можно, но как ты сделаешь бесстрашными всех своих воинов?
- Они увидят, что я впереди, и пойдут за мной, - сказал Александр. - Им будет стыдно показать трусость перед товарищами. И они не предадут своего командира, богов побоятся.
- Не наивничай, - кисло сказал Филипп. – Всех предавали. Лучше вперёд распиши им, какие трофеи их ждут в лагере врага. Кто бы с места тронулся без надежд на чики-брики?
Александр не спорил, кивнул согласно, но Филипп горячо продолжал:
- Мечтатели вроде тебя начинают беситься и глотки резать, если люди не оправдывают их ожиданий. Для царя Македонии, если ты им когда-нибудь станешь, наивность – слишком большая роскошь, за нее приходится большой кровью платить. И, ради всех богов, не поминай до обеда всю эту философию насчет богов и добродетели. Думаешь, можно по жизни пробежав, ног не пачкая, если подпрыгивать повыше? А вот хрен! И тебя к земле пригнут! Мой брат Пердикка все с Платоном переписывался, стихи сочинял на пару вон с его отцом, и что? Бросил стишки, когда линкесты все к рукам потихоньку прибрали и иллирийцы с Бардиллом под стены пришли, – только поздно было. А Архелая взять... Он неплохой царь был, хоть и выблядок. Тоже мира хотел, но понимал, что для богов наши хотелки – как комариный писк, надоест отмахиваться - прихлопнут. И Архелай укрепления строил, дороги прокладывал, отовсюду оружейников хороших сманивал, бойцов вооружал. Все правильно делал, и все равно пришлось ему восставших в Пидне резать, а потом помирать не своей смертью. Власть всегда на большой крови стоит, как город на реке...
- Я понимаю, - говорил Александр. Иногда он выходил от отца белый, с трясущимися губами, немой. Но сегодня был хороший день, они и правда понимали друг друга.
Выпив, Филипп хвастался с простодушной веселостью:
- До меня все в Македонии было из грязи и все в грязь уходило. Царь Аминта, дедушка твой, бит был не раз и кем ни попадя. Когда мой брат стал царем, у нас на всю Македонию одна-единственная золотая чаша была, вот такусенькая. Пердикка с пира уносил ее за пазухой, как бы не был пьян, а ночью клал под подушку, чтоб не спёрли. Сейчас, конечно, дело другое...
И все это остается в наследство Александру, ни от чего не откажешься. Тут товар не выбирают - бери оптом или проваливай! Придется ему тащить на себе в будущее и своего вертлявого тёзку Филоперса-Филэллина, и всеми битого дедулю Аминту, и бабулю-душегубку Эвридику, которая словно из Еврипидовой трагедии выскочила поразмяться, и выблядка Архелая, которого Платон костерил, но нам и Архелай сгодится -Македонии до Филиппа вообще нечем хвастаться было... Вот твое неуклюжее царство с малюсенькой золотой чашей под подушкой, с куском засохшего хлеба в сокровищнице. Бери, если дадут.
- А самое главное что? Чики-брики! - Филипп хохотал и показывал жадными лапами на себе увесистые женские груди, имея в виду всё, что взято с боя: рудники, луга, табуны, отступные...
- Что у молодок, что у покоренных народов. И чтоб потяжелее. Присосаться и блаженствовать.
* * *
"Садись же к огню". Ему весело было на меня смотреть. А мне было весело, что он так смотрит.
Высоко горящий факел, теневые узоры ресниц на щеках. Он все никак не мог выговориться до конца и говорил: «Останься у меня, куда ты попрешься на ночь глядя?»
Его узенькая кровать не особо подходила для того, чтобы на ней спали двое, и Александр принялся гонять слуг, чтобы они приготовили мне ложе, сам заботливо перетряхивал подушки и одеяла. Он смеялся невпопад, щеки горели, из рук все валилось, как у пьяного.
Спать не хотелось, я сидел на его ложе, опираясь спиной на его согнутую ногу, он рассеянно гладил меня по спине, пальцами позвонки пересчитывал.
Сквозь распахнутые ставни к нам текла ночная прохлада, синяя тьма и звездная дрожь. Мы говорили о смерти.
- Все никак из головы нейдёт... Разве честная смерть в бою может быть позорной? - Александр всё спорил с отцом, не мог остановиться. - Но как подумаю - от такой поганой руки умирать... Стащил бы в болото, животы вспорол, чтобы не всплыли... Пропали бы, как и не было. Даже эпитафии не напишешь.
Он был заворожен этим: нечаянная смерть, безмолвная тьма, покрывающая мертвых, печальное молчание Аида.
- Эпитафию можно на кенотафе. Свет мой ясный погас во тьме. Трам-парам. Горсти пепла не осталось, чтобы плакать мне над ней. Трам-парам.
- Дерьмово. Не Гомер. Лежали бы там под водой, как два бревна...
- Я видел у него птичью ногу, - прошептал я.
- Он ужасный.
- Как те разбойники, на пути из Трезена в Афины.
- Точно. Я ведь забыл про Тезея. Человек-дубина, Сгибатель сосен, Скирон на скале, Керкион-душитель, Прокруст-растягиватель...
- И кроммионская свинья.
Александр тихо рассмеялся. Убивать разбойников и страшных свиней - тоже подвиг.
Комната была наполнена его запахом - яблочным, медовым, малиновым. Воздух вокруг гудел, кровь пела, было жарко, так жарко! Мне казалось, что мы - не мы, а отражения в темной воде. Рука Александра на моем плече была чужой и странной - она могла быть его, моей или рукой темной тени, оторвавшейся от земли.
- Смерть может быть и такой. Глухой. Тёмной.
- Не надо было тебе на болота...
- Да я не о том. Просто привыкаю, что смерть не в моей власти.
Его рука сонно запутывалась в моих волосах. Слова угасали, рвались. Он вдруг замолкал и резко втягивал воздух сквозь зубы, как от внезапной сильной боли. Легкая пелена огня окутывала нас обоих. Я оборачивался и видел тусклый жар его глаз сквозь полуопущенные веки, взгляд мертвой Медузы, который превращал меня в камень. Омертвение или тайный рост в тишине? Он отводил взгляд, как вор. ("Не смотри, куда бьешь", - говорил Апелла. Так, спутанные сетью ускользающих взглядов, мы ранили друг друга вслепую.)
- Я подумал... Боги никогда не дают героям прекрасной смерти. Аякс убил себя от позора.
- Ахилл - от руки труса. Победы так и не увидел.
- Ясон повесился на носу "Арго".
- Беллерофонт бродяжничал слепым калекой. Забился в щель и умер.
- Агамемнона жена убила.
- Гераклу, бедному, и смерть страшней всех. Зато бессмертие заслужил.
- Вот. В этом нет позора. Смерть может быть любой, и пусть.
Эрос пробуждается в молчании, а мы все говорили... Любовь по канату ходит, шатается, обрывается, хватается за воздух. Что мне этот Ясон да Агамемнон? Сердце билось, словно кто-то колотил в запертую дверь - рваные, тяжелые удары. Я думал: поставь на меня свое тавро. Пусть знают, что я твой.
Любили мы тогда недостаточно или сверх меры, чтобы раз за разом останавливаться на черте? Сразу и не скажешь. Любая страсть изнашивается, зато мечты оттачиваются до остроты бритвы, если уметь с ними обращаться. Александр умел. Мы не доверяли себе, не знали себя, мы не закрывали глаз и жалобно смотрели в темноту, каждый в свою сторону, и взгляд держал нас, как якорь, а мы боялись сорваться.
* * *
На рассвете мы проснулись каждый в своей постели. Снаружи была какая-то суета.
- Пойду посмотрю. - Я натянул хитон и, не слушая невнятных сонных вопросов Александра, выскочил из покоев, увязался следом за взволнованным слугой с ненужным факелом в руке - его огонь казался таким бледным и слабым в светлеющей синеве рассвета.
Шум, крики, причитания в маленьком, сказочно-прекрасном саду. Бело-розовая пена яблоневого цвета - румяное облако, опустившееся на землю, тонкий аромат гиацинтов, скрытых в холодной траве, и свисающее с ветки старой яблони нелепое, тяжелое тело в петле - вот что я там увидел.
Глаза покойницы были широко открыты, выпучены, красны, Синее опухшее лицо, больше похожее на бычью почку, один глаз закрыт, другой смотрит как-то искоса из-под опухшего века, бурая полоса на растянувшейся шее, черный кончик распухшего языка зажат между зубами, будто перепила и сейчас стошнит. И все же я узнал ее сразу - Мисия, несчастная карлица, жаба, пророчица, шпионка. Что же, тот демон, что говорил из нее, умер вместе с ней?
- Вот бы все деревья давали такие плоды, - брякнул какой-то остряк.
В маленькой толпе вокруг яблони я разглядел Герода и одну из девушек Олимпиады, светловолосую и плосколицую рабыню-северянку с белёсыми глазами, прозрачными бровями и розовыми ресницами - будто художнику не понравилось ее лицо, и он стер его рукавом, оставив мутное бело-розовое пятно, словно облачко или яблоня в цвету в дальнем углу фрески. Некоторые считали эту девку причудливо красивой, с ума по ней сходили, но мне она не нравилась. Она жадно смотрела на тело, облизывая и без того яркие красные губы.
- Разойдитесь, разойдитесь! - появился Клит со стражниками. Кто-то из молодых ловко вскарабкался на дерево, обрезал веревку. Тело свалилось вниз, как свиная туша с крюка. К нему тотчас бросилась маленькая старуха, заламывая руки и заливаясь слезами: "Подруженька милая! Сестрица!" Она словно жизнь свою выплакивала. Я вдруг узнал в ней ту дряхлую озорницу, которая так лихо отплясывала со стариком на пиру.
Стражники бесцеремонно ее оттолкнули, и она завалилась на спину, беспомощная, как перевернувшийся майский жук. Я помог ей подняться. Она дрожала так, что все кости стучали, желтые слезы текли по ее щекам и скрывались в морщинах, цеплялась за меня скрюченной слабой лапкой, она тихонько сморкалась в подол и все извинялась за свою слабость и бестолковость хрустким детским голоском, прямо в душу заглядывала мутными мокрыми глазами.
- Что ж, не знаю, что ей в голову взбрело, но бедняга повесилась. - глубокомысленно заключил Клит, держа в руках срезанную веревку. - Ей уж не помочь. Нужно позвать жреца, чтобы провел очищение.
- Вот и наша ведьма доковыляла до своего конца, - Герод усмехался, сплетнику такое несчастье было приятней любого театрального представления. - Была она дурной пророчицей или ловкой мошенницей, но кара настигла ее и уже не важно, за обман или за то, что богам надоело, что она подслушивает их разговоры.
- Она была лживая сука, - сказала рабыня и зевнула. Голос у нее был монотонный и скрипучий. - Госпожа ее выгнала, и мне не жалко, что она умерла.
- Такая беленькая и такая жестокая, - сказал Клит, пожимая ей локоток. - Может, меня пожалеешь?
Рабыня зевнула еще раз, аж до слез. Смотрела по-овечьи в пустоту и усмехалась:
- Жестокая? Да у меня сердце мягкое, как масло. Когда свиней режут - не знаю, куда бежать. У меня все внутри от их визга переворачивается.
Я смотрел на Мисию, которая валялась на земле вверх круглым животом, коротенькую, тяжелую, неуклюжую, смотрел на серую, покрытую лишайником ветку яблони, на обрывок веревки среди дивных и нежных цветов. Как могла задыхающаяся от жира, коротконогая старая карлица, которая и с постели на пол еле переползала, залезть на яблоню по шершавому стволу, приладить веревку на ветке? вон она, далеко от ствола привязана, эфеб еле дотянулся. И с земли Мисия до нее никак не достала бы, до ветки почти два ее роста. Значит, кто-то другой накидывал веревку, затягивал петлю на жирной шее, кряхтя, тащил ее вверх, пока коротенькие ножки дергались в смертном танце, а потом закрепил конец веревки вокруг ствола и ушёл.
И никому ее не жаль. Нет, старушка плачет, да и я... Что за глумливая жуткая смерть? Ладно бы кто сгоряча кулаком бы ее зашиб за дурное предсказание, а тут так нагло, посреди дворца...
Я доложил Александру свои соображения. Он казался обеспокоенным.
- Грязное дело, - сказал он. - Слишком близко к моей матери.
Может, он думал, что Олимпиада сама с ней расправилась?
Царице уже доложили. Она была взволнованна и сурова, как трагическая героиня. Она решила, что Мисия покончила с собой, не вынеся опалы и изгнания. "Мне жаль ее. Должно быть, она раскаялась в предательстве. Если бы она честно рассказала мне все, я бы ее простила." Нет, значит, не она. Хитрить бы она не стала, прямая женщина, разъяри ее кто, и она бы понеслась вперед, все на пути топча, как ошалевшая лошадь, С грохотом и звоном. Все бы знали.
- Кто-то осквернил мой дом, - говорит Александр. - Как в Афинах, когда гермы разбили.
Он злобно суживал глаза. Линкесты? Кому еще могло в голову прийти?
* * *
- Тебе просили передать, - незнакомый дворцовый раб мялся, отводил глаза, сглатывал слюну и наконец решился. - Выдь из дворца. Огонёк имеет что сказать. По тому делу, про которое ты ведаешь, а мне знать не по чину. Он так сказал.
Я выскочил за ворота, пометался туда-сюда, пока не услышал тихий свист - Огонек прятался в тени за повозками.
- Будь здоров, люби коров, - он разулыбался мне, как родному и протянул мне красиво завязанный узелок. - Вот, подарочек тебе от Лабрака, со всем уважением.
- Курицу-то нашли? - мне было не до подарочков.
- Нашлась, нашлась ваша пропажа.
- Где?
- У дедушки промеж ног. Зови царевича и берите его тепленьким. Мы и сами бы его повязали, но Лабрак так мыслит, что не к лицу свиньям гавкать, а псам хрюкать, каждый должон своим делом заниматься - одни ловят, другие убегают, как отец Дий установил, не нам менять...
- Жди за углом! - я показал ему на тропинку вдоль стены дворца и метнулся назад, спрашивая у всех встречных, не видел ли кто царевича. Александр был в палестре, валял по песку Лисимаха. Увидел меня и все враз по моему лицу угадал, схватил хитон и бросился к себе за мечами, стряхивая песок на бегу.
Я ждал его у дверей, нетерпение не давало стоять на месте. Тут я и вспомнил про узелок, развернул и долго лупился на два грязных веснушчатых уха, борясь с тошнотой.
- Значит, одно обещание Лабрак выполнил... - сказал Александр.
- И куда их теперь? - мне казалось, что выбросить чужие уши в помойку будет как-то неуважительно, но и носить их на груди я тем более не собирался.
Александр выхватил платок с ушами у меня из рук и затолкал его под нижнюю ступеньку лестницы.
- Если они тебе вдруг понадобятся, будешь знать, где взять. Бежим!
Из дворца мы выбрались боковой тайной дверцей, давно уже путь продуман был. Как мы ни торопились, но Огонёк за это время уже успел где-то стырить горячий каравай и щедро выделил нам по ломтю.
Мы бежали вниз по Гераклову спуску, на ходу пристегивая мечи и дожевывая хлеб, босой Огонек подпрыгивал на острых камешках, но не отставал.
- Чухины парни за ним присматривают, не боись, не уйдет.
- Чуха?
- Да знаешь ты его! Это тот, который рыжий и таперича еще и безухий, - Огонек чуть не треснул со смеху.
- Персей?
- Ну!
Я тоже посмеялся про себя: вырос парень, вырос, от Персея до Чухи дорос, такой вот анабасис. Но насчет ушей - мне было неловко.
Мы быстро оставили главные улицы и шли за Огоньком по тесным закоулкам, где бедняки налепили свои лачуги из чего придется и как попало. Многие дома стояли пустыми - стены повалены, все разворочено. Отец говорил, что пара богачей скупает землю в Пелле, бедняков сгоняют, лачуги рушат - пусть селятся на болотах, а здесь столица, а не баран начхал, все должно быть прилично, чисто и глазу приятно.
- Стой! - шепотом скомандовал Огонёк. - Вон ту халупу видите? Так он не там, а в курятнике сбоку.
Он опять затрясся от смеха:
- Пустой был курятник, а щас целая Курица на насесте...
Крошечный двор за сгнившей плетеной изгородью, лачуга с проломленной стеной и провалившейся крышей, слева - кое-как прилепленный к стене щелястый курятник, дверь висела на одной петле. Я всмотрелся и увидел, как там шевельнулось что-то большое, черное.
Двое мальчишек появились словно ниоткуда, третий сполз, обдирая живот, с кривого вяза.
- Товар на месте? - спросил Огонёк. - Все, гуляй, рванина, таперича дело за благородными господами.
- И ты иди, - сказал ему Александр. - Позови стражников, скажешь, я приказал.
- Не, - ухмыльнулся Огонёк. - Мы свой уговор сполнили: товар на месте, а ты хошь бери его, хошь брось. Не наша печаль.
- Позови стражников, - холодно повторил Александр, глядя ему в глаза. Ноздри его раздувались. Огонёк дрогнул.
- Дык рази они меня послушают... - угрюмо сказал он.
Но Александр уже не смотрел в его сторону. Дверь в курятнике приоткрылась и оттуда на четвереньках вылез тот, за кем мы пришли. Из всей одежды на Курице осталась только драная тряпка на бедрах, тело было в ужасных опухших ранах, в почерневшей засохшей крови, он кашлял и постанывал, ползал по двору, колупая пальцами землю, видно, искал недоклеванные курами зерна.
Он даже не дернулся, когда мы подошли, только голову поднял - космы, как веник из сухих веток, дергающаяся, бледная в прозелень, синегубая морда и медленный, медленный взгляд лживых сумасшедших глаз.
- Пойдём, - сказал Александр, и я услышал в его голосе что-то похожее на жалость. - Ты все равно скоро сдохнешь, а в тюрьме хоть накормят.
Он приставил меч к его горлу.
Курица захныкал, ткнулся мордой в землю, тоненько подвывая. Я снял пояс, чтобы скрутить ему руки, схватил его за плечо. Курица взвизгнул от боли, дернулся и заголосил со слезами, совершенно по-бабьи: "Ай, убили, убили! Рука моя! Руку сломали! Помогите! Не надо, голубчики, дяденьки, я больше не буду"... Его лицо морщилось по-младенчески, облитое слезами. От удивления я его выпустил, и Александр меч опустил.
Курица, кряхтя поднялся на ноги, весь перекошенный, изломанный, шатался и трясся, как в лихорадке. Знакомая вонь - как от воза тухлой рыбы, даже еще гаже. С плаксивой гримасой он вытянул из набедренной повязки маленький кривой скорнячный нож, нелепо и слабо махнул им перед собой. "Не троньте! Я больной!" - заголосил он, брызгая слюной во все стороны. Я зашел ему за спину, а он так стремительно и яростно ударил ножом назад, прямо мне в живот, что я лишь чудом в последний миг ушел в сторону.
- А ну кто там озорует? - Голос важный, уверенный. Стражник, должно быть.
- Сюда! - хрипло позвал Александр. Он смотрел на меня в ужасе, обшаривал глазами, искал рану. Я показал ему дырку на хитоне - мол, все в порядке. И тут Курица рванул вперед с невероятной силой. "У-у-би-ва-а-ют! Спасите, дядечки!" - верещал он, выкатываясь из калитки прямо под ноги здоровенному мужику. "Осторожно!" - крикнул я, но тот и сам был не промах, отступил в бок и ловкой подножкой сбил его с ног.
Да это же Эсиген Ястреб! Вовремя прилетел.
- Откуда ты взялся? - спросил Александр.
- Мне царь сказал, с вас глаз не спускать, - усмехнулся он. От Эсигена веяло такой лютой уверенностью в себе, что у меня сразу от сердца отлегло. Он был из тех, кто держит жизнь за глотку, и сразу было ясно, что с ним не случится того, чего он сам не пожелает.
- Так это тот самый убийца? - он ткнул его в бок. Курица перевернулся на спину. Он визгливо смеялся, пуская слюни из окровавленного рта, а правую руку прятал за спиной.
- Где нож? Куда он нож дел? - я ткнул его в бок. - Покажи руки, паскуда!
- У, глаза сучьи! - провыл Курица мне в лицо. На Александра он упорно не смотрел, боялся, наверно. Я и сам чувствовал: от него исходило что-то холодное, неизбежное.
- Я разберусь, - сказал Эсиген. С шелестом вылетел меч из ножен. Александр в последний миг сумел перехватить его руку. Эсиген удивленно смотрел на него немигающим ястребиным взором.
- Сдурел? - Александр был в бешенстве. - Его надо допросить и казнить перед всеми. Люди должны знать, что убийца пойман, обличен и наказан.
Курица вдруг начал громко икать, дергаясь всем телом, под ним растеклась темная лужа, резко запахло мочой.
- А чтоб всё было по закону, - сердито сказал Эсиген, - идите за стражниками. Я его на себе не попру, пусть скифы тащат.
Я было подхватился - привычка исполнять, не раздумывая, когда иларх приказывает, но Александр упрямо мотнул головой - свою добычу он никому оставлять не хотел, уже представлял, видно, как поволочет его во дворец через весь город, а потом шкуру сдерет и себе на порог кинет. Не немейский лев, но все же...
Эсиген отстранил Александра, выкрутил Курице руку и легко отобрал у него нож. Курица вдруг бешено забился, будто почуял, что это по-настоящему конец.
- Да лежи ты! Дай-ка пояс, царевич. А ты за стражей гони.
Александр наклонился к нему, они завозились над Курицей, закрыв его от меня своими спинами. Уходить мне не хотелось, думал: мало ли что? Да ну! по пути непременно кого-нибудь встретим...
И тут что-то пошло не так. Я не видел, что случилось. Эсиген странно дернулся, глухо вскрикнул, Александр перекатом ушел влево, Эсиген валился на землю, схватившись за живот, глаза вытаращены, губы белые, черная кровь течет скаозь пальцы, Курица жутким ползучим стремительным движением метнулся в сторону, перекувыркнулся ("Сейчас превратится в кого-нибудь", - подумал я), вскочил и прытко бросился в проулок, визжа и припадая на один бок. Я увидел, что Александр поднимается на ноги, нож в руке и, вроде, цел, слава Гераклу. Он кивнул, и я сорвался следом за Курицей. В два прыжка догнал, налетел всем весом, сбил на землю, наступил ему на шею, придавил крепко, так что он только хрипеть мог... И тут только увидел, что руки у него крепко связаны. Как же он тогда... Что там случилось? Я обернулся, холодея.
Александр держал меч у горла Эсигена.
* * *
- Как же ты догадался? Погоди. Предсказание? Бойся щита - он ударит мечом. "Не тать за ягненком придет, а пастух, не волчьей поживой он станет - собачьей".
Александр поморщился, но ответил терпеливо, как ребенку неразумному:
- Во-первых, слишком уж часто он стал нам на дороге попадаться. Где о Курице речь, там и Ястреб. Во-вторых, братьям обычно такие парные прозвища дают.
- Братьям? - У меня голова кругом шла.
- Подумай сам: оба говорят, как белоземельцы, и вообще они похожи, только у Ястреба за шрамами морды не видно. А то, что не мог бы сделать Курица, смог бы Ястреб - письма эти все про выкуп... Курице-то оно ни к чему, у него интерес иной. И про Евдокса он ничего знать не мог. Это дело дворцовое.
Ну да, я примерял эту роль на всех подряд, даже на отца родного, но по-настоящему так и не смог поверить, что это кто-то из наших. Собственная глупость меня удручала.
- Так ты давно Эсигена подозревал?
- Куда там! Так, мелькало что-то в голове, я и внимания не обращал. Когда он в переулке появился, я слегка насторожился. Ну а когда он попытался Курицу добить, тут уж все стало ясно. Всё разом сложилось. И я нарочно ему под нож подставился.
Я за голову схватился:
- Зачем?
- Ну ты прямо как ребенок. Чему тебя Апелла учит? Неужто лучше, если б он ударил неожиданно? А так я его на приём взял, перехват хитрый и удар снизу, потом покажу... - Он был доволен, как поросенок в луже.
Нет, все же он слишком рисковал, нельзя так. Надо было самого Эсигена за стражниками послать - он сбежал бы, конечно, да и хрен с ним. Нам сильно повезло, что Огонёк все же привел скифов...
+++
Александр захотел сам присутствовать на допросе Эсигена, и меня с собой прихватил.
На допросе Эсиген откровенно все рассказывал, только неприятно было ему признать Курицу своим братом.
- Я бы его прирезал. Какой он мне брат? Выблядок полоумный.
И смотрел с лютой ненавистью в тот угол, где Курица раскачивался, вздернутый на цепях, издавая звуки уже совсем нечеловеческие.
Эсиген держался молодецки - всем нравилось; говорили, что он и когда на казнь поведут, всем покажет. Он впрямь не сплоховал.
В общем, дело было так. Жили-были два брата, как в сказках водится, один умный, другой дурак. Умный стал хорошим воином, заслужил царскую милость, а дурак еще в детстве собак вешал и с живых ягнят шкуру сдирал, семье из-за него много горя и позора пришлось перенести. Но все ж кровь не водица, и на похоронах матери умный выделил братцу немного денег и отправил его в свое новое поместье на границе с Фракией, чтобы не путался под ногами.
Умного же взяли во дворец - воспитывать царских оруженосцев. Большая честь, живи да величайся. И все было хорошо, пока дурак не заявился в Пеллу. В деревне он ведь снова за старое принялся, дети пропадали, а когда все подозрения сошлись на нем, местные в суд не пошли, а вытащили его из дому, били смертным боем, а когда решили, что он подох, в реку сбросили. Но он из реки выполз, отлежался и зажил совсем как дикий зверь, от людей хоронясь и не задерживаясь на одном месте. А потом стало ему вдруг тошно от своей одинокой и дикой жизни, и он решил пристроиться поближе к брату. Умный не то чтобы поверил, что дурак за ум взялся, но все ж подсказал ему, как попасть в городскую стражу и денег подкинул, только запугал его до полусмерти, чтобы тот о родстве с ним не поминал. Одна мысль, что люди могут узнать, что у него такой брат, его с ума сводила. А сам за ним присматривал, и все вроде опять было хорошо, пока не стали пропадать дети. Умный долго не думал - решил дурака убить. Довольно он ему крови портил. А тот боялся брата больше всего на свете, и прятался от него в разных темных щелях и болотном тумане. Но умный его все же нашел. Не только его, но и ребенка, которого дурак украл для своих забав. И вот как-то так случилось, что умному в ту минуту позарез нужны были деньги. И вместо того, чтобы кончить дело одним ударом, он придумал взять за ребенка выкуп. Не вышло в первый раз, отец не заплатил - ну и выл потом над сгнившими кусками своего наследничка. Дурак, чтобы подольститься к брату, украл для него еще одного ребенка, и тут дело выгорело, деньги они получили. Умный смекнул, что можно пощипать и родителей пропавшего Евдокса - люди они были богатые и по сыну уж больно убивались. И снова выгорело. Умный расплатился с долгами, и осталось ему всего одно дельце - закопать дурака поглубже, чтобы он никому ничего рассказать не смог. Но дурак что-то почуял, извернулся и сбежал, верткий он стал, какая-то бешеная сила в нем появилась...
- Сто раз клял себя, - говорил Ястреб. - Надо было его еще двадцать лет назад убить, да я жалел. Думал, моя вина, что он таким вырос. В детстве он как все был, страшненький, чахлый, но и такие неплохо живут, если повезет. А он у меня как-то новый плащ стащил, покрасоваться захотел перед девками, да весь изгваздал. Я его и избил за испачканный плащ, ногами по животу, по голове, по ребрам - че-та сердце зашлось, себя не помнил... Молод был, горяч, досада взяла. Вот после этого за ним и стали странности замечаться. А потом он племянницу украл. Я их нашел, был у него там шалаш у реки, я знал, где, только уже поздно было...
- Кто убил девочку? - спросил вдруг Александр. - Она ведь еще жива была, да?
Иногда просыпалось в нем болезненная чуткость, вроде ясновидения.
Ястреб побагровел, хотел что-то сказать, но слова не выходили, закашлялся страшно. Понятно: насилия над ребенком не простили бы, Курицу забили бы камнями, а семье пеню за убитую выплачивать - по миру пойдешь, и позор до конца дней.
- Она бы все равно не выжила, - хрипло сказал Ястреб. - Он над ней всласть поизмывался.
- Ты ее добил?
- Мать. Я закапывал.
Александр побледнел, а Филипп сплюнул.
- Как же ты посмел поднять руку на моего сына? - спросил он. - Ты его учить и защищать клялся.
- Урод бы меня выдал на допросе... - Ястреб ткнул подбородком в угол, где Курица визжал на разные голоса. - А царевич не дал мне его добить и, вижу, заподозрил что-то… Что ж мне, умирать теперь?
- Умрешь, - пообещал Филипп.
Курицу расспрашивали мало, он свихнулся окончательно, выл да кудахтал. Но в минуты просветления об убитых детях говорил нежно: "Лялечки, игрушечки, сладкие, калачики... я по полдня плакал, когда они ломались". Долго мы его допроса не выдержали. "Я не с живыми, а с мертвыми, они мне родня, а вы - чужаки", - говорил он. Вот и мы чувствовали то же. Охотничий азарт выгорел, осталась одна неловкость, когда стоишь над жалкой тушей убитого зверя, пахнет падалью и мухи вокруг роятся...
Мы зашли еще раз к Ястребу вечером перед воинским собранием, где его потом забросали копьями. Он выглядел ужасно, похоже, рана воспалилась, загнила, но все же он рад был поговорить с нами напоследок.
- Запутался маленько. Думал, выскочу. Меня под Амфиполем фракийцы в плен взяли, всю ночь развлекались, огнем жгли, ножами резали, крови ведро вытекло, чую - натешились уже, вот-вот убивать по-настоящему начнут. А я уж и голос от воплей сорвал, хриплю уже, о смерти мечтаю, а все ремни растягиваю, только не выходило ничего, слабый был, как птенец, себя не чуял ... И все ж ушел я на рассвете, ушел...
- Расскажешь собранию про свои подвиги, может, солдаты замолвят про тебя слово... - Голос Александра смягчился. - Сейчас тебе бежать некуда.
- Мог бы к Харидему уйти или к Харету, а то и к Мемнону. Десятником бы сразу поставили, а через месяц-другой сотником...
- Значит, думал к Харидему уйти? - Теперь Александр был снова холоден, как могила.
- Захочешь жить, и подальше убежишь... - жалобно сказал Ястреб. - Что-то сомлел я, ребята. Не серчай, царевич, я тебя не со зла убивать хотел. Так уж все обернулось не по-людски...