* * *
Нас было пятнадцать человек. Перечислю всех, чтобы никого не забыть. Александр и Каран, сыновья Филиппа, Леоннат, сын Антея, Гарпал, сын Махаты, Никанор, сын Пармениона, Кассандр и Плистарх, сыновья Антипатра, Алкета, сын Оронта, я и Гермон, сын Алтемена, Селевк, сын Антиоха, Лисимах, сын Агафокла, Марсий, сын Периандра, Протей, сын Андроника, Аттал, сын Андромена. Каждый со своим норовом, честолюбием и мечтами.
Собрали здесь не друзей, а соперников, потому этерией наше собрание никто не называл - называли лягушатником. Это от софистов пошло. "Как спалось?" - "Да разве уснешь? Ночью опять лягушки расквакались" - "Снова Батрахомиомахию устроили?" - "Гогочут как гуси". - "Даже в стае диких гусей есть свой строй и порядок, а здесь? Лягушатник". - "Молодости избыток, ума недостаток". - "Лягушка стать волом захотела - раздулась да лопнула..." - "Избалованные паршивцы"...
Что ж, посмотрим, чего стоит ваше крысиное гнездо против нашего лягушатника... Первая линия фронта пролегла между царским домом, где жили софисты, и нашей казармой.
Какими бы мы разными не были, как бы друг друга не ненавидели, но все мы были щенками с одной псарни, в одной стае бегали. В Нимфеон отобрали самых породистых, будущих волкодавов. Все мы для своих лет были опытные царедворцы, честолюбцы с холодными прицельными взглядами, натренированные бойцы с умением держать удар и, не раздумывая, бить первыми. У нас был закал. Как бы мы меж собой не грызлись, но против врагов выступали в одном строю - нас этому учили. Даже Марсий, который поначалу от наших тычков и насмешек бросился искать убежища в философии, скоро бегом вернулся назад и, стиснув зубы, предпочел терпеть от своих, чем жить с чужими.
А что на той стороне? Слабые в коленях болтуны, никогда не державшие в руках оружия, которые (мы видели и чуяли) смели смотреть на нас свысока. Они считали себя неизмеримо умнее, но мы знали, что они ошибаются: их ум мало на что пригоден в жизни, их мудрость для того и нужна, чтобы ложь выдать за правду, слабость за силу. Они хотели доказать, что всё наше обола не стоит в свете их философии. "В Спарте, - говорили они, поджав губы, - тех, кто моложе тридцати, даже на рынок не пускают, чтобы не насмотрелись там на дурные примеры, пусть покупки делают через родственников или возлюбленных". (Все философы хвалят спартанских юношей, хотя уж должны бы знать, что спартанцы ценят философию не дороже собачьего дерьма. )
Нам надо было отстоять своё. До серьезного противостояния дело не доходило: наша судьба от них не зависела - через пару лет мы вытряхнем их болтовню из ушей и вернемся к нашей великолепной жизни и блистательным победам - кто волком родился, овцой не бывать. А они останутся кукарекать на заднем дворе до конца своих дней.
Но "за оскорбленья платят оскорбленьями"... (Эсхил. Прометей прикованный.) В озверевших от скуки шальных головах возникали идеи одна другой дурее: натереть маслом ступени царского дома и среди ночи крикнуть "пожар", запустить ужей в спальню Аристотелю, лягушек - Ксенократу в постель, дикую свинью натравить на Анаксарха и посмотреть, кто кого порвёт, забросить на их симпосий гнездо диких пчел, и дверь снаружи подпереть. Алкета с Атталом даже собирались яму с кольями вырыть на тропинке, протоптанной Аристотелем, где он любил прогуливаться - уж и не знаю, зачем. От таких бесстыжих и жестоких шуток Александр философов оберегал, так что мы всего-то пару раз устроили "эфиопскую кавалерию" - вымазались сажей, оседлали друг друга и налетали на философов из засады, завывая, как дикие коты.
"В море сеем", - скорбно говорил Ксенократ Аристотелю, помогая тому подняться из канавы.
* * *
Времена Сократа прошли: философам теперь нужен не легкий разговор об истине посреди шумной улицы, а почет, уважение и власть, не беседа, а монолог и внимающие молча слушатели. Чем выше стена между учителями и учениками, тем лучше.
Что ж, и мы со своей стороны камни к этой стенке таскали. У нас - сообщество благородных и равных, и всяким там торговцам, ремесленникам, крестьянским сыновьям (тут несколько косых взглядов на Лисимаха с разных сторон), музыкантам, актерам и софистам, которые работают за деньги, среди нас не место.
Никанор, который особо трясся над чистотой рода, как-то притчу рассказал всем в назидание: мол, однажды ворон подложил свое яйцо в гнездо аиста, и аистиха его высидел. Когда птенец появился на свет, аисты всей стаей ощипали мать, высидевшую его, а потом их вместе с птенцом столкнули с высокой башни.
- Вот так надо из нашего общества извергать тех, кто его недостоин, и тех, кто пригревает недостойных и возвышает их до себя.
Произнося последние слова он смотрел на меня. Не потому что мой род для него нехорош, а потому что еще в Пелле он обличал меня за то, что вожусь со всякой швалью, и тут в Миезе уже пару раз делал мне замечания за болтовню с рабами и местными.
- А мне что делать, Никанор? - спросил Александр. - Для меня и твой род недостаточно высок.
Думаете, Никанор смутился? Ничего подобного. Лекцию прочел, как Аристотель, что царю-де по роду его обязанностей приходится общаться не только с благородными, но и с простым людом, поскольку без этого не обойтись - как судье с преступниками, как хозяину с рабами. Но с ними он должен говорить как повелитель, и лишь в ближнем круге благородных может он вести себя как первый среди равных.
- Просто я хотел тебе напомнить, - мирно сказал Никанор, подавая Александру руку, - что когда-нибудь ты будешь царем Македонии.
- Я помню, - ощерился Александр. - А ты, верно, хочешь стать вторым Парменионом?
- Да, я хотел бы быть похожим на отца, - кивнул Никанор.
- А я нет, - сказал Александр.
* * *
- Силу они в себе чуяли непомерную. И грело им сердце предсказание, что убить их невозможно ни богу, ни человеку, - рассказывал киник Онесикрит, усмехаясь и поглядывая на нас хитрым глазом. - И это, конечно, не довело их до добра...
Онесикрит ходил в одном дырявом плаще в любую погоду, ел на ходу, запивая водой из ручья, спал на сене с лошадьми, говорил ярко и резко, умел увлечь и понравиться; наглый, зубастый, но не настолько, чтобы стать неприятным - берегов не терял. Наши сперва презрительно смотрели на эту дрань и нищету, но вскоре за внешним убожеством и собачьим лаем почуяли человека нашего круга. Говорят, прежде он был человек богатый, хорошего рода, и посылал сыновей учиться в Афины - там они оба, послушав Диогена, стали его учениками, Онесикрит поехал за ними, чтобы вернуть их домой, и тоже остался с Диогеном. Смотрел он без страха и угодливости, хотя взбешенный Никанор пару раз готов был его в землю втоптать.
- Долго думали братья, куда им силушку свою приложить, за какое дело взяться, да видно с разумом у них похуже было, чем с силой, - придумали они, ни много, ни мало, объявить войну богам-олимпийцам. Поклялись, охальники, что, взобравшись на Олимп, все там растрясут и разломают, и Эфиальт поимеет Геру, а От - Артемиду.
- В чем и поклялись водами Стикса, самой нерушимой клятвой, которая и богов связывает паче самых крепких цепей, - вставил старый Лисимах.
- Начали Алоады победоносно: пошли во Фракию, выследили там Ареса, настучали ему по голове, отобрали оружие и доспехи, а самого связали и затолкали в медный сосуд. Потом - на юг быстрым маршем. Осадили Олимп и, чтобы влезть туда половчее, поставили гору Оссу на гору Пелион. "Алала!" - и вот уже они могут швырять дерьмом отцу Дию в тарелку.
Про киников говорили, что живут они по-собачьи, гадят и сношаются на людях без стыда, по своему выбору живут в грязи и всех вокруг за грязь считают. Они явно входили в моду.
- Братья-Алоады потребовали выдать им богинь, да поскорее, а то, мол, они землю с морем местами поменяют. И показали, как. Берут, значит, гору поздоровее и хрясь ее в море, потом другую, третью... Крепкие были ребята, им такую бучу замутить - как лопушком подтереться.
Море из берегов вышло, все кругом залило, народ там, козы, свиньи, виноградники - все потонули, хоть во всей этой замятне были ни при чем. Кто успел, на горы взобрались, сидят там, мокрые, как мыши, голосят, богов на помощь зовут. Волны гуляют, ветер свистит, Алоады требуют вина, баб и сдачи Олимпа без всяких условий.
Похоже, Онесикриту самому воевать приходилось. Ведь сумел же попасть на глаза Филиппу, поговорить, сумел понравиться...
- Пришлось богам применить военную хитрость. Пустили между ними Артемиду в облике белой лани. Братья схватились за копья, метнули в нее, а попали друг в друга. Вам гопломахи должны были рассказывать, как оно бывает, когда бросаешь дротики, не подумав. К чему я это все рассказываю? А к тому, что, топая из Фракии к Олимпу, Алоады завернули сюда, в Миезу и установили здесь алтарь для поклонения трем музам: Памяти, Опыту и Песни. И то сказать: была б у них помять получше и опыта побольше, небось, сообразили бы, чем такие войны с богами для дерзких заканчиваются.
* * *
Недавно мне в Экбатаны прислали список лекции Аристотеля в его афинском Ликее. Как все знакомо!
«Молодые люди отдаются на откуп своим непостоянным влечениям. Они страстны, быстро возбуждаются и прислушиваются лишь к чувствам. При этом они простодушны и доверчивы, потому что не знают оборотной стороны вещей. В своих надеждах они высокопарны, как пьяницы. Юноши любят роскошь, умеренность им ненавистна, они расточительны, проматывают богатство, задиристы, то дерзки, то стыдливы, и завистливы, их привязанности день ото дня меняются. У них короткая память. Они мужественны, но идут по проторенным тропам. Не пресыщенные жизнью, они предпочитают внешний блеск суровой необходимости. Велики их заблуждения, порождаемые чрезмерностью желаний. В отличие от стариков, они полагают, что знают все».
Это ведь он про нас писал - не про Каллисфена же с Феофрастом, и не про тех, кто сейчас за ним с табличками ходит, записывая каждое слово.
"По проторенным тропам", - язвит наш сладкоречивый брюзга. Ах если бы! "Роскошь, расточительность"... Видел бы он шатер Дария, сокровищницу Вавилона, горящий Персеполь, сразу бы скрючились пухлые пальцы в колечках. "Чрезмерность желаний"... Той меры, что нам теперь отмеряна, ни он, ни мы и представить себе не могли... "Высокопарны, как пьяницы". Так высоко парим, что порой и дышать нечем. А насчет пьяниц, он, пожалуй, прав...
* * *
Большинство считало, что в Миезе мы зря время теряем. «Нас забудут», - был общий страх. Опоздавшим на пир одни кости да опивки достаются. Лучшие места расхватают те, кто всегда на виду, пока мы здесь в бессмысленных разговорах дорожки на лугу протаптываем. Вернемся, а нас и не ждет никто.
Мы во многом были друг на друга похожи; все одного тавра. Отцы воспитывали нас в понятиях одинаковых, как и сами с детства были научены, а потом еще илархи всех под общий образец пообтесали. Мы давно научились прятать истинный нрав подальше и держать лицо - статуи бронзовые, а не ребятня. А в Нимфеоне вдруг почувствовали: нет над нами ни царя, ни отцов, ни илархов - и распускались пояса на воле, расплывалось и затуманивалось всё вколоченное в башку; своя природа брала верх, и только резкие окрики Александра еще как-то удерживали в границах приличий: "что скрючился, как сапожник?", "брюхо подбери, евнух сирийский, рожать собрался?" Расхлябанность выводила его из себя. "Болото, смола, Кирка гребанная! Смотреть тошно. Влипли мухами в кисель, освинячились". При его приближении выпрямляли спины и втягивали животы.
И все же на этой жирной земле из всех быстро, как тыквы, повылезали доселе скрываемые чудачества и причуды. Кто неряха, кто чистюля, кто свистит, кто храпит, кто на кифаре играет, себя Орфеем воображая. И нет иларха, чтобы пришел с палкой и порядок навел. Там была казарма, а здесь - общежитие.
Кассандр, бывший в Пелле примером чинного лада и достойного поведения, без сурового отцовского пригляда стал суетлив да болтлив по-сорочьи, на уроках дергается, словно на гадючье гнездо присел, чешется, философов перебивает, и не попросту, с язвительной подковыркой, с глубинным таким недоверием ко всему. А то отбегает шагов на двадцать, и там сам с собой что-то наборматывает - нам только смутный рев слышен да грозный хохот, а потом возвращается рысцой с пакостной усмешкой, руки потирает, хихикает - аргумент придумал, да только вставить некуда, спор далеко вперед укатился. Оказалось, любит он ругань да грохот, а если тишь да гладь кругом - сам свару заведет. Он поднимал шум из-за нашествия червяков на яблони какого-то крестьянина, начинал кровную месть из-за перебранки рабов. А в каморке своей он сразу развел сущий свинарник, и все время что-то жадно жевал, роняя куски из незамолкающего рта.
Никанор усаживался на скамью так широко, что на его месте могли бы спокойно уместиться трое, растопыривал локти, колени, все что угодно растопыривал, лишь бы отбить себе пространства побольше, а остальных стеснить. Он колотил слуг, если они на полпяди сдвинут его сундук под кроватью, закипал, если хлеб ему порежут не по-никаноровски, и читал назидания жалкому побирушке: не так встал, не так просишь, работать ступай, бездельник.
Аттал оказался спартанцем в душе - хоть летом, хоть зимою, не вылезал из наскоро устроенной площадки для упражнений, ни одного утра без холодных обливаний. Он носил на поясе гребешок на веревочке и во время философских бесед все расчесывал волосы с видом блаженным и отрешенным.
Леоннат двери свои занавешивал так плотно, что и в щелку не заглянуть; если кто к нему нос сунет - вопил возмущенно и, растопырив руки, гнал из своей каморки; на шаг к своим вещам никого не подпускал, а из-за порванного плаща мог неделю ходить мрачнее тучи, от любого чиха готовый сорваться в крик и слезы, словно всю семью разом схоронил.
Лисимах любил поговорить с садовниками и скотниками про урожаи да удои; в жратве он не уступал Кассандру, только ел медленно, чинно, будто священнодействовал, с видимым наслаждением, крошки со стола в ладонь смахивал и в рот, а если его отвлекали вопросом, обиженно говорил: "Я же кушаю!" Прежде угрюмый и безъязыкий, тут он стал обнаруживать грубое и злое остроумие и, чего уж никто от него не ждал, охотно слушал философов. Сидел набычившись, слышно, как жернова в башке скрипят, и вдруг глаз вспыхнет, зубы щелкнут - ухватил какую-то мысль, сожрал и облизнулся.
Третий проглот, Протей, о еде говорил нараспев, вдохновенно, точно пеан пел: "Что нам делать? Что поесть?" И мечтательно стихи читал с увлажненным от волнения взором:
«…И меня на дозоре не минет:
Ни из красивоплетеной корзины калач белоснежный,
Ни с чечевичной начинкой пирог с творогом многослойный,
Ни окровавленный окорок, ни с белым жиром печенка,
Ни простокваша, ни сыр молодой, ни парная сметана,
Ни пирожочки медовые – их же вкушают и боги.» (Батрахомиомахия)
Все оказались разные, все по-своему занятные, было над чем посмеяться. А раз увидишь человека за маской - потом не развидеть. Наверно, поэтому Александр и в Азии тех, кто учился с ним в Миезе, держал за своих, хотя близости особой и тогда ни с кем из них не было, и сейчас не осталось.
* * *
Постепенно притирались к причудам друг друга, привыкали вместе жить. За пару месяцев привыкли и к новеньким.
Селевк был родственником Пердикки, а значит и моим, он был высоченный и крепкий, так что у любителей травить новичков морды вытянулись. Он присматривался к нам во внимательном молчании, со спокойным достоинством. Александру он понравился.
"Бери его себе, - шептал Гермон. - Пригодится". Селевк отозвался по-родственному тепло, учтиво, но на этом все и кончилось - за пару лет в Миезе мы так и не сблизились по-настоящему, и за следующие пятнадцать тоже. Бывают такие закрытые для всех люди, из осторожности, подозрительности или застенчивости, живут в себе, своим, - вот и он таков; друзей не завел, но и недругов тоже, кроме Лисимаха - тот взбесился, что Селевк его на палец выше и в панкратионе ему не уступает, хотя учился не у олимпийских чемпионов в Пелле, а у диких разбойников в горах. А мы с Селевком всегда ладили; приятный человек - мягкий, умный, ненавязчивый.
(Одно время в Азии он воевал под моим началом - прирожденный воин, мощный, смелый, одним видом бойцов воодушевлял, но Александр только в Индии стал ему самостоятельные высокие посты давать. "Шаткий он. Ума хватает, а воли недостаток". Селевку трудно было принять решение и не перерешить потом сто раз - всё сомнения грызли. "Что там думать - ломи!" - говорил я ему. Вот тогда у него камень с души: встряхнется, прокричит приказ командным голосом - и пошло дело! А в бою он был неудержим.)
Второй из новичков, Марсий, был легкой добычей. В те юные годы он был рыхлый и одышливый, избалованный матерью, которая родила его чуть не в пятьдесят лет. Дома он, видно, свою болезненность холил и лелеял, а здесь и поговорить не с кем было об утренней отрыжке, вчерашнем запоре, колотье в печени и потливости в паху. Он было пробовал, но не увлек. От впадения в полное ничтожество Марсия спасло то, что он носил пояс, а не пращу. Этот мешок с соплями как-то умудрился убить врага и потому был, в отличие от большинства, настоящим мужчиной. История его была вроде моей: жил в дальнем поместье, напали иллирийцы, за оружие схватились и женщины, и дети; когда один из иллирийцев выскочил на нашего Марсия, тот ткнул в него мечом, как учили (а учил его единоутробный брат Антигон, отменный рубака, который по годам годился ему в отцы).
В общем, и Марсий оказался не так прост. Он был балованный, заносчивый, поначалу всё лез в драку, но, огребая раз за разом от более крепких оруженосцев, стал напирать на «а зато я самый разумный и прилежный». Впрочем, втайне он много тренировался и к концу нашего учения обрел вполне приличную форму и раз даже Алкету на борцовской площадке завалил. Но прозвище Мешок к нему пристало намертво.
Гарпал был низкорослый и слабосильный калека с иссохшей ногой, которая его почти не держала. Родители прятали его подальше от двора, где-то в Элимиотиде, а тут решили выпустить в люди: мол, если для армии парень не годится, то уж поучиться у философов языком молоть ему вполне по силам.
Филипп очень любил Гарпалова отца Махату, их дружба вопреки родовой ненависти, примирила в конец концов и семьи. Махата был приятный мужик, простой, веселый хитрюга, выглядел деревенщиной, и тем неожиданнее был его быстрый ум, вспышки остроумия и добродушная проницательность. Филипп очень хотел, чтобы сын его друга нашел себе место в жизни.
Как и Леоннат, Гарпал приходился Александру троюродным братом. Для Александра родство по крови мало что стоило, но Гарпала он сразу взял под свое крыло. "Даже подумать страшно, если бы я... Или ты... Представь, что за жизнь его ждет!" Я представил: поместье, книги, делай, что хочешь, потому что всем на тебя наплевать, никто от тебя ничего не ждет... Не так уж плохо, если со стороны глядеть. Вот только за Александром калеке не поспеть - так что, случись что похожее со мной, я бы сразу голову о стену разбил.
Гарпал всю жизнь прикрывал уязвимость нахальным и отточенным зубоскальством, но понимал, конечно, что любой косноязычный громила легко мог заткнуть ему рот одним ударом. Теперь же Александр с горячностью вступался за него, деликатно отводил внимание от его уродства и заботился, чтобы Гарпал ни в чем не чувствовал себя ущербным, а чем больше заботишься о человеке, тем сильнее привязываешься. Гарпал, не раздумывая, уцепился за такую удачу; он всегда хватал от жизни все, до чего мог дотянуться. Медлительность и неуклюжесть походки Гарпал искупал быстротой выразительных жестов, сменой потешных гримас на морщинистой мордочке с шальными глазами и готовностью смеяться по любому поводу. Он был урод, конечно, но очень мил, даже со своей волочащейся, подламывающейся ногой. Александр был покорен им в два счета, а я начал помирать от ревности.
* * *
Александр выглядел совсем ребенком среди остальных, где многие были на голову выше него и старше лет на пять. Такой красивый малыш с розовыми щеками, белокожий, с ясными глазками. Но это пока он не начинал говорить - властно, твердо.
- Я приказываю, ты делаешь. Это понятно? – холодно говорил он Кассандру.
Может, кого это и раздражало, но все понимали одно - настоящая жизнь существует только вокруг Александра, оставшиеся вне его круга - как брошенные на обочине, оставленные в обозе, когда все идут в бой. Таким изгоем здесь внезапно оказался Кассандр, и никому такой судьбы не хотелось.
* * *
- Вот Протея Александр любит, - рассуждал Кассандр. - И что? Он все свои возможности проспал и прожрал. Кто он для Александра? В соседнем стойле с Букефалом? Александр своих лошадей любит, голодать не даст.
А я кто?
- А ты кто? - мгновенно отозвался на мои мысли Кассандр. - Я в ваши дела нос не сую, спите вы там вместе или по отдельности, мне по хрену. Но ты ему просто дружок, понимаешь? В лучшем случае будешь рядом с ним в царской иле скакать и "алала" кричать. А пусти тебя на военный совет или в суд, ты начнешь ржать над чьим-нибудь кривым рылом, чесаться, зевать и мечтать о том, чтобы смыться поскорей. Разве не так?
- Ну а ты?
- Я - человек государственный, - сказал Кассандр, свирепо вылупив глаза и выкатив грудь, чтобы я проникся серьезностью его слов. - Это мое! Советовать царю, управлять областью, командовать полком, все такое. Я хочу этого и, уж поверь, на совете не захраплю.
Я пожал плечами, не зная, что сказать в ответ. Может, он и прав был, бесстыжая морда.
- Беда в том, что по какой-то дурацкой причине Александр меня терпеть не может. Да наплевать бы на это, но ведь он, если дело так пойдет, мне всю карьеру загубит. И, заметь, ему самому хуже будет. Он Протея, что ли, в Афины пошлет договоры заключать? Про тебя я не говорю, ты не так глуп, как кажешься, может, из тебя и выйдет толк, если за ум возьмешься.
- От меня-то что тебе надо?
Он посмотрел на меня, как на слабоумного.
- Помири меня с ним. Твое влияние на Александра, мои мозги - вместе мы далеко пойдем. Филота с Никанором отправятся на мыс Тенар счастья искать или землю пахать - разве не здорово? А мы будем управлять Македонией.
И он радостно улыбнулся щербатым ртом.
* * *
Управлению Македонией и искусству вождения войск Александра учил Алкимах. Про войска слушали внимательно, все мнили себя полководцами, а вот про стоимость содержания армии в мирное время, про налоги да хлебную торговлю, про дворцовое делопроизводство, работу канцелярии, про суды да тюрьмы и все прочее слушать никому не хотелось - разбегались, благо Алкимах и не удерживал.
- На то, чтобы доходы с расходами считать управляющие есть, - бросил Никанор, уходя.
Алкимах пробурчал ему вслед:
- Ну да, а потом, глядь: дом завалился, хозяйство разорено, торговля одни убытки приносит, а у управляющего три именьица прикуплены да корабль товаров, и хозяйская жена детишек рожает - точь-в-точь маленькие управляющие. Бегите, бегите, вам царями не бывать.
Александр у него был примерный ученик, Алкимах нахвалиться не мог. Кассандр не убегал, этими уроками он больше всего дорожил, и ради них готов был терпеть враждебные взгляды Александра. Я тоже сидел и слушал - Александр так хотел. Было скучно и все время приходилось считать.
* * *
Образованность, учтивость, хорошие манеры, вкус к философии и литературе – это все было хорошо, но куда важнее было стать лучшими в мире бойцами, великолепными убийцами. Прочее – как изукрашенные ножны; приятно полюбоваться золотом, чеканкой, игрой камней, но как до дела дойдет: ножны прочь - говорит голый меч.
Я повторял до изнеможения уроки Апеллы и разрабатывал левую руку. Чтобы час величаться, надо год пыхтеть. Меч уже не выворачивался, копье тоже стало потихоньку слушаться. Я был счастлив - теперь на мои занятия смотрели не с насмешкой, а с тяжелой завистью. Я один из всех был обоерукий, и дело того стоило. Многие, на меня глядя, сгоряча похватали мечи в левую руку, но через пару занятий бросили, кроме Селевка, - очень уж неприятно снова чувствовать себя неумехой.
Атаррию я благодарен за то, что он много внимания уделял работе с щитом и дротиками - раньше нам и в голову не приходило, что тут могли быть какие-то особые тонкости. Дротики мы теперь не в неподвижные мишени метали, а по нескольким, разбросанным на разных расстояниях, не целясь, на скорость, на слух, из-за спины, на бегу, на скаку. Со щитом отрабатывали опережающие удары на вытянутой руке. Атаррий требовал, чтобы щит всё время был в движении, иначе его разобьют несколькими мощными ударами. Это входило в противоречие с умением держать щит в строю, где главное было - не сдвинуть щит от удара; поначалу это сильно нас путало. Показывал он и приемы обезоруживания противника. Все это прекрасно дополняло уроки Апеллы.
Столько же времени мы проводили с лошадьми. За два года нам надо было воспитать из Букефала с Фараоном настоящих боевых коней. Какая там философия! Можно было оставить это дело конюхам, но мы хотели сами.
После того, как мы с Александром у всех на виду промчались по дороге, выделывая всякие штуки на спинах коней, перебрасываясь дротиками, кавсиями, а потом на ходу поменялись лошадьми, философы стали стесняться ездить верхом. Они ж на лошадях - как кобели на заборе.
В Миезе стоял лох гоплитов. Мы ходили к ним учиться работать в строю. Копья в одну линию, щиты внахлест. Скучновато, но необходимо. Их казарма в первые минуты показалась домом родным - видно, уже соскучился по звуку трубы и воплям десятников. Эти ребята нередко показывались в Нимфеоне: вся женская прислуга в царском доме с ворковала с бравыми гоплитами – не дозовешься. Где щель, там гоплит пролезет; где свалится, там и спит. Аристотель то и дело извлекал из кустов балующихся с кухарочками бойцов.
Мы с Александром работали в паре. Остальных мы били оскорбительно легко, а друг с другом держались на равных. Я был тяжелее, руки длиннее, удары сильнее, да еще быстроты резко набрал, занимаясь с Апеллой, но Александр мне не проигрывал - он был нечеловечески вынослив, предугадывал все мои ходы (чутье сродни волшебству; казалось, глаза ему завяжи - будет биться не хуже), а мечом работал точно и легко, как вышивальщица иголкой, - от его колющих спасу не было. Адмет отлично научил его использовать вес противника и силу его удара себе на пользу, так что лучшего и опаснейшего противника мне найти было невозможно.
Преимущества нам терять не хотелось, и мы занимались вдвое больше остальных, зато оба отлынивали от гимнастики - на нее сил уже не хватало.
Только Селевк под конец мог вставать в пару с кем-то из нас - он был силен, как слон, умен и упорен. Сейчас он один из лучших бойцов в армии, лучше меня, хоть признавать больно, - моя правая рука после Гавгамел полностью не восстановилась, да и устаю быстро после индийской лихорадки, сердце ножами режет... Про Александра и говорить нечего: ему теперь и дышать больно, не то что мечом махать; он гонит мысль, что в бою ему теперь не бывать, но она висит над ним, как смертный приговор. Что мы без боя? Зачем жить, если рука не может удержать меча?
* * *
В Нимфеоне Александра ждал подарок от отца - изукрашенная по-царски колесница с четверкой чудных вороных лошадей. Он и раньше правил колесницей, а мне не приходилось, а теперь оба начали учиться колесничному бегу всерьез. То Александр был за возничего, а я упражнялся с копьем, то наоборот. На войне пользы от колесниц давно не было, но как же без них обойтись? Колесница была символом царской власти, а колесничные бега - любимой забавой героев.
Я боялся, что Александр свернет себе шею. У него перед глазами стояли Геракл и Иолай, Ахилл и Автомедон, вещий конь Ксанф и тело Гектора, влачащееся в пыли... А я вспоминал про судьбу Фаэтона и Ипполита, восковую чеку коварного Миртила, про кровожадных кобылиц Диомеда и человекоядных коней Главка и его тень, пугающую лошадей на Истмийских играх, про "Ужас коней" на ипподроме в Олимпии...
Я представлял себе страшный путь Фаэтона и его падение. Мне казалось, Александр словно создан для того, чтобы сломить себе голову, погоняя неистовых коней.
"Там пустота и ветер, больше ничего!
Лишь дальние созвездия во мраке блещут:
Стрелец из лука в горло целится твоё,
протягивает Рак звенящие клешни,
и Лев убийственными скалится резцами,
и Скорпион мясистое сгибает жало.
Ты, словно ломтик хлеба, в космос окунёшься
и, весь пропитанный густым его вином,
исчезнешь в пасти ненасытной чёрной бездны"...
Но его страстность и безжалостность к себе всегда шли рука об руку с выдержкой и безошибочным глазомером. Ну и боги присматривали за ним - теперь ясно, для чего.
Каран смотрел на колесницу глазами несчастного влюбленного, гладил рукой по медным украшениям, пальцы любовно путались в змеиных волосах Горгоны... Легче было смотреть на Карана, когда он бесится от злости, а когда он вот такой, похожий на человека, растерянный и беспомощный, было труднее. Тогда я опускал глаза на его руки: они были еще страшнее лица – огромные руки душителя, неприятно белые, как рыбье брюхо. покрытые черными волосами, с обгрызенными до крови ногтями, сбитыми костяшками; он протыкал пальцами зеленые яблоки и гнул монеты...
Каран отвернулся от колесницы со слезами на глазах, словно с любимой навек прощался. Александр сказал вежливо: "Можешь на ней ездить. Только спрашивай у меня, чтобы нам друг другу дорогу не перейти". Уродливое лицо Карана вспыхнуло подлинным счастьем.
"Может, шею себе свернет," - пробормотал Александр, глядя ему вслед. Он не любил казаться добрым.
* * *
- Тиримма был командиром агемы до Адмета, еще при Пердикке, лучшим из лучших. О нем легенды рассказывают: пальцем там кого-то насквозь проткнул, в одиночку против десятерых, против ста, рвал пасти медведям, мечом стрелы отбивал... Ну ты понимаешь. Аттарий аж задыхается от восторга, когда о нем говорит. Мол, он не лучший, а вообще вне сравнения, по другую сторону. А перед походом в Иллирию, тем самым, где наших разбили и Пердикку убили, с Тириммой случилось странное. Говорят, он бромился лакать с земли жертвенную бычью кровь - силой оттаскивать пришлось. Но ни фига не умер, как Аристотель стращает, а стал пророчествовать. Наговорил такого, что его хотели прямо на месте камнями побить, но не рискнули - у него трясучка, судороги, кровавая пена изо рта. Решили, что он был одержим богом. Для успокоения народа жрецы растолковали его пророчества в нашу пользу, а потом случилось то, что случилось. Разгром, позор, смерть царя... Тиримма после этой битвы пропал, думали, убит или в плен попал, а тут вот оно что - стал жрецом, Диомахом и всё прорицает.
Александр шутливо морщил нос, но торопил меня и подскакивал от нетерпения - сегодня у пещер Диомах будет выбирать себе учеников.
Собрались все, конечно, угрюмые, губы кусают, решимость в потаенных взорах - сдохну, а в число избранных попаду. "Слух преклони, златошлемный, дарующий смелую юность"...
Диомах прирезал голубку, окропил кровью деревянные мечи и приказал биться во всю силу: "Боги смотрят". Мы с Александром просто летали по площадке в Аресовой пляске..
"О несокрушимый, о духом огромный, о силой великий
Демон, оружья любитель, кого победить невозможно,
Смертных людей истребитель и стен городских сокрушитель,
В громе доспехов, владыка Арей, обагренный убийством,
В месиве боя, ужасный, ликуешь от пролитой крови..."
Диомах сидел на земле, прихлебывал что-то из чашки; губы у него были черные, сожженные, а глаза словно пылью припорошенные, такие спокойные, словно он на воду смотрел и облака, а не на то, как мальчишки дерутся.
Потом он пощупал пульс у каждого жесткими узловатыми пальцами (такими и впрямь насквозь проткнешь), посмотрел в глаза. Я почуял что-то нехорошее, стиснул рукоятку меча, шагнул вперед, вздернув подбородок.
- Тебе не надо, - старик остановил меня бесстрастным жестом. - Мое знание тебе не пригодится, а для боя у тебя другие учителя есть. не пригодится.
Кроме Александра старик отобрал еще троих: Лисимаха, Кассандра и Селевка, а остальных отправил прочь властным и безразличным движением руки. Горько быть отвергнутым. Я кусал губы: Кассандр-то с какой стати? злой, но хилый, слабогрудый... он разве что с Марсием мог в пару встать. Лисимах и Селевк - получше, но им до меня, как до неба раком. Я ждал, что Александр за меня вступится, но он, растерянно оглядываясь, молчал.
Я отвернулся в бешенстве и наткнулся на Лисимаха. Обычно его лицо было неподвижно и невыразительно, как деревяшка, изъеденная червями, а теперь оно горело злым торжеством, щека дергалась, пасть кривилась в усмешке.
- Ну что, задрыга, хотел кус ухватить да и подавился?
- Ты завтра передо мной с мечом похвались. А пока - пасть захлопни.
Александр в чем-то горячо убеждал Диомаха, тот равнодушно слушал, по старчески жуя губами, потом харкнул на землю и решительно покачал головой. Нет так нет. На хрен он мне сдался? У меня Апелла есть.
- Он говорит, что выбрал не лучших, а отмеченных, - раздраженно сказал Александр. - Я так понял, что он не бою собирается нас учить...
- Чему тогда? Геометрии?
Александр пожал плечами.
- Должно быть, что-то скрытое. У этих жрецов везде тайны. А у меня от тебя тайн нет, - он подмигнул и засмеялся. - Если чему дельному научит, я тебе сам всё расскажу.
После первого занятия Александр рассказывал:
- Там что-то странное было. Он нас ничему не учил, велел прибраться у пещер, воды натаскать, а сам смотрел со стороны. Сказал, что будет с нами заниматься по одиночке.
- Он со мной просто разговаривал, странные вопросы задавал: чем в детстве болел, чисто ли раны заживают, люблю ли молоко, что снится и в какие дни, про маму спрашивал, про отца... Потом дал выпить какого-то вонючего отвара, я заснул, снов не видел, ничего не видел, проснулся - голова трещит. А он, похоже, рядом сидел, пока я спал.
Александр был в недоумении и чем-то встревожен.
- Шпион, должно быть, - уныло пошутил я. Александр даже не улыбнулся.
- Может, и шпион... Похоже, он ничему не собирается меня учить, он сам меня изучает. Мне это не нравится.
Судя по мордам остальных избранных, они тоже ждали чего-то другого. После второго и третьего занятия жар их резко приугас. Кажется, теперь они ходили к жрецу только потому, что все остальные были лишены такой возможности.
Но чего не видишь, тем и бредишь - мне даже во сне снились невероятной красоты яростные бои, старый жрец там то из-под земли выскакивал, четверорукий, чернодоспешный, то с неба соколом бил ...
* * *
Вот уж кто всем чужой! Мальчик с искалеченной рукой, замотанной грязными тряпками, то и дело попадался мне на глаза после той ночи у святилища, когда я сперва принял его за злого духа, а потом за добычу. То он стоял на дороге у своего дома-развалюхи с лепешками, которые его мать пекла на продажу, то пас козу где-то неподалеку - бледный, с тонким прозрачным личиком и разноцветными страдальческими глазами. "Не люблю калек!" - с хохотком говорил Гарпал и проезжал мимо, а я швырял мальцу монетки, почему-то чувствуя себя виноватым.
Его мать, угрюмую уродливую женщину, иногда нанимали для черной работы, но редко: неловка, ворчлива и смотреть на нее было неприятно - очень уж злобно зыркала в ответ. Обычно она лениво копалась на своем огородике или сидела на земле в обнимку с кувшином вина и пела зловещие песни сорванным голосом. В деревне шептались, что мальчишку она от волка-оборотня родила. Подслеповатая, как все ведьмы, эта тётка шумно принюхивалась, когда мы проезжали мимо, и плевала вслед. Злющая! И сына ругала подменышем и колотила почем зря.
Однажды местные гоняли его по лугу, забрасывая камнями и засохшим навозом. Калека споткнулся, покатился кубарем, на ноги вскочил уже с каким-то дрыном в левой руке и бросился на обидчиков с такой бешеной яростью, с таким жутким оскалом, что, глядя на него, и впрямь любой сказке про оборотней поверишь. Наши, оторвавшись от изучения законов Спарты, стали делать ставки: кто останется лежать после драки. Мы с Александром вступились, разогнали мальчишек, и этот тоже удрал, рыча и оглядываясь на нас, как зверь.
Подменыш и философов наших пугал, появляясь внезапно из пещеры или из-за дерева; он и впрямь казался призраком среди яркой и щедрой природы. Даже самые просвещенные делали втихую отвращающие зло знаки. Видя это, калека криво ухмылялся, и его нежное детское личико становилось на удивление мерзким. Мне казалось, парень понимает больше, чем хочет показать. В порту и на базаре навалом вороватых мальчишек, которые не хуже дурачка разыгрывают, если их за руку схватишь.
Аристотель хотел рассмотреть его глаза получше, но мальчишка в руки не давался. Гонимый научным любопытством, Аристотель приказал рабам поймать его и держать крепко. Пока он осматривал его глаза, выворачивая ему веки, мальчишка бился и кричал, как заяц в силке, должно быть, думал, что его ослепить хотят. Остальные мудрецы стояли вокруг и дивились его разноцветным глазам и звериному недостатку ума.
- Эзоп был уродлив, но мудр, - говорил Аристотель. - А этот лицом приятен, телом уродлив, и ум у него двойственный, сбившийся с пути, заблудившийся в противоречиях. Вот что получается из человека, если позволить ему жить без воспитания, как дикому зверю.
От нечего делать философы пытались было мальчишку разговорить, к чему-то приспособить. Но на вопросы парень еле отвечал; потрясешь - начинает плакать крупными красивыми слезами; только с третьей попытки имя свое сумел назвать - Флегий, пылающий. "Скорей уж, Чадящий", - сказал Аристотель с холодной усмешкой. "Гниющий", - хохотнул Гарпал. Мальчишка смотрел на них пустым взором. Думаю, была бы его воля, мы все гнили бы в земле, на погребальных кострах чадили бы, ни одного бы человека на земле не осталось.
И все же подменыш всегда мелькал рядом, гонял мух со своих лепешек, пока мы слушали про благое, прекрасное и достойное. Иногда вдруг обернешься - и ловишь его холодный недетский взгляд. Беспокойно, будто мышь в углу скребется; негромко, а раздражает.
* * *
Крестьяне пригласили нас на праздник Мизы, местной богини, которую чтили как супругу Диониса. Красавица Исмена в цветах танцевала и пела для богини, словно нимфа, которая вышла из ручья и присоединилась к хороводу людей. На ее круглом полудетском лице была такая блаженная радость, что даже до нас ее брызги долетали; она казалась из-за этого совсем ребенком, совсем дурочкой, но глаз было не оторвать - как душу от тела. Каран, Никанор и Гарпал совсем голову потеряли, смотрели на нее умоляюще и жалобно, будто она могла совершить чудо и одарить их таким счастьем, о котором даже мечтать страшно. "Золотой век", - вздохнул рядом Онесикрит. Он тоже смотрел на нее, все на нее смотрели.
Побывали мы и на деревенской свадьбе - Александра с Караном пригласили, ну и мы тоже все пошли. Жених - свинарь с рылом вместо лица, невеста - толстуха, словно девятерых родила, десятого донашивала, гости пахнут чесноком и мятой, а густое, почти черное, терпкое вино - смолой, но веселились не хуже, чем во дворце. Послушали мы замечательнейшие новости сего края - про сворованного поросенка, козу, провалившуюся в колодец, перенесенную на пядь межу и забеременевшую от сатира дочку садовника... Деревенские девчонки толпились рядом и окатывали нас презрительными взглядами. "Цену набивают", - сказал Никанор. Так оно и оказалось. До нас здесь вообще серебра не видели, так что девы были готовы на все, как и их родители, только монетками побренчи. Молодые мужики угрюмо, напоказ, смеялись. Смех у них злой и, похоже, нам лучше не ходить в деревню поодиночке - одному гоплиту тут уже раскололи череп жердью из ограды за баловство.
- Волков больно много развелось, - сказал управляющий. - Женщины гребни закрывают, чтобы волки скотину не растерзали. Такой обычай в наших местах. Гребни для чесания шерсти вставляют один в другой - ну будто пасть волкам защелкивают.
- Устроим большую охоту, - сразу решил Александр.
- А что о чуме слышно? - спросил управляющий. - А то волнуются людишки. Вместо работы дороги сторожат с вилами да топорами. В самую страду!
Любые разговоры, любые письма нынче без чумы не обходились. Задним числом припоминали разные пророчества и предсказания. Особенно часто - одну зимнюю грозу с пугающе красными облаками (должно быть, проспал я эту пророческую грозу).
- Говорят, чума приходит после неурожая и голода, - сказал Онесикрит. - Ядовитый ветер ее приносит.
- Не было у нас такого, - заволновался управляющий. -Щедра к нам Деметра-матушка, что жаловаться.
- Горох нынче небогат будет, - влез какой-то вредный старикашка, ножки-прутики, борода веником.
- Да кроме тебя горох тут никто не садит, а яблок будет завал, не только Македонию и Афины, но и Египет весь накормим.
- Порты-то закрыты, глядишь, нам самим эти яблоки жрать придется. Люди бают, по морю нынче носятся корабли, а на них все мёртвые от той чумы. Носит их по ветру и к какому берегу их прибьет, там мор и зачинается.
- Говорят, Пелла закрылась сразу за стенами, а потом видят: сел ворон на крышу и руку мертвую клюет. С той мертвой руки все в Пелле и перемерли до единого. Вот откроют ворота, а там ни одного человека живого, небось, не осталось...
- А в Берое купец сказывал, что в Персии на большой город огонь с неба пал, и был великий чад и смрад от сожженных варваров, и оттуда облака вонючего дыма по небу плавают и кто их над собой увидит, до вечера не доживет.
Все задрали головы - небо было чистое, ласточки чертили синеву высоко-высоко.
- Прокляты мы за братоубийства и святотатство, за обманные клятвы и прочие беззаконья, - заголосил свирепый старикашка. Говорил "мы прокляты", а бороденкой в нас тыкал, мол, у нас-то грешки мелкие, привычные, богам неинтересные, а вот в царских дворцах грешат - аж до самого неба звон. Знаем, мол, кто у на главный братоубийца и клятвопреступник... Александр нахмурился, а управляющий старикашку по затылку хрясь! "Ой договоришься, дед! От блажной! Не от мертвой руки, а от своего языка помрешь".
После пира, когда жених с невестой, переломив хлеб, отправились почивать под шутки-прибаутки гостей, некоторые из наших удалились под кусты с избранными девами. Возвращались красномордые, довольные, с соломой в волосах. Говорили про груди, твердые как репки, шершавые задницы, про корявые копыта вместо рук и ног да про сучий запах от местных красоток. Впрочем, все намеревались заглянуть сюда еще разок-другой. К Исмене никто подойти не осмелился, и не говорили о ней ни слова, только вздыхали: "Вот бы..." И испуганно оглядывались, точно боялись такими мечтами оскорбить богов.
* * *
Когда на рассвете мы возвращались в свою казарму, дорогу нам перегородили местные ревнивцы. Выползли из кустов, потрясая кольями, и загомонили, вызывая на бой.
- Как завоняло чесноком и псиною, - сказал Гарпал. - Прочь с дороги, вонь навозная!
- Всякие обсоски на нашей земле еще указывать нам будут, - развопился кто-то невидимый из-за спин суровых поселян.
- О, какой страшный - аж воронье во все стороны разлетелось... - сказал Кассандр со стервозной ухмылкой. - Морду свою покажи.
- Убирайтеся, откель пришли! - хрипло прокричал другой, нахальный, как петух, и резкий, как чеснок. - Козлячья ваша порода! Вскочили, ободрали...
- Чуму нам пущают! - брызгая слюной, проорал во всю глотку из-за чужих спин тот старикан с глазами умалишенного. Вот же поганый злюка, всё неймётся ему!
Аттал вытянул кого-то ножнами, плётка свистнула, а в результате комком грязи в голову от косоруких дуболомов прилетело мне.
Я спрыгнул с коня в подушку придорожной пыли и пошел им навстречу. Деревенские стояли угрюмой кучкой, впереди - суровый косолапый мужик, местный вожак. "А давайтя спробуем силу в честном бою, - сказал он, еле ворочая слова толстым языком. - Мы победим - вы к нашим девкам ни ногой, вы победитя - тогда чо уж, ходитя, препятствовать не будем".
Слышу, наши спешиваются и выстраиваются у меня за спиной плечом к плечу. Я сразу углядел того, кто в меня грязью кинул - здоровый парень и с виду не такой медлительный, как остальные.
- Ну начали, что ли, один супротив одного, - медленно сказал их предводитель.
Я отодвинул его плечом и с наскока налетел на своего метателя, прогнал его спиной через все поле, осыпая быстрыми ударами, и свалил в канаву на счет "семь". Бегом вернулся и встал в строй, слегка запыхавшись - никто и с места тронуться не успел, смотрели на меня, рты раззявив, и наши, и деревенские. Ноги моего противника в подбитых гвоздями огромных сапогах так и торчали из канавы.
Их предводитель долго чесал затылок.
- Ладно, тады все на всех, - решил наконец.
Драка была недолгой. Косолапых мы отметелили, и даже Гарпал, ловко отмахивался плетью с коня.
* * *
Каран сперва из своей берлоги и носа не показывал, но сам себя он развлекать не умел, так что потихоньку стал на люди выползать, подходил то к одному, то к другому, как брошенная собака, в жалких попытках с кем-нибудь подружиться. Все от него отворачивались, расположением Александра никто не хотел рисковать. Увидев, что за Карана никто не заступится, дядьки его совсем обнаглели и стали обращаться с ним, как тюремщики с заключенным. Он дергал их за плащ и ныл, выпрашивая вина, сластей или просто пожрать побольше, а они: "Не замай!" - и палкой по рукам.
От тоски Каран даже на уроках стал появляться. Он кидался шишками в спину Ксенократа (тот озирался с растерянным видом - такое неуважение ему и в страшном сне присниться не могло), и, услышав какое-то непонятное слово, хохотал, икая и пуская пузыри слюны из губы, - точь-в-точь осёл. Наука была слишком тяжела для его пустой головы. Когда философские умозаключения становились уж слишком запутанными, он срывался с места и несся прочь с нарастающим рёвом. Ему смотрели вслед с пустыми лицами, как люди смотрят на визжащих свиней в загоне мясника.
Ночами он орал во сне, будто кто-то рвал его на части. Даже в нашей казарме слышно было, а философов по соседству просто выбрасывало из постели. Каранов вой и кого покрепче напугать мог: в нем ярость дикого зверя и страх раздираемой на куски жертвы сливались в одно. Местные уже поговаривали, что безбожные софисты своей нечестивой болтовней пробудили злых духов, и скоро всякая нежить поползет из-под земли, чтобы пить кровь честных македонцев.
* * *
Однажды ночью я услышал шум за стеной, чьи-то голоса. Толком не проснувшись, подтянулся на слабых от сна руках, заглянул через перегородку: в комнате Александра был Каллисфен. Увидев мою голову над стеной, он схватился за сердце и замолк. Александр обернулся: "Накинь что-нибудь. Пойдем Карана усмирять".
- А что он сделал? - спросил я через стенку, натягивая хитон.
- Буйствует, - вместо Александра ответил Каллисфен противным голосом ябеды. - Миску повару на голову надел, посуду бил, дядьку своего ножом ранил. Кричал: "Убивают".
- А его убивали? - спросил Александр.
- Кто? Все было тихо, пока царевич орать не начал.
Мы втроем побежали к царскому дому, Каллисфен сразу отстал, верещал что-то одышливо нам вслед. Александр вдруг резко остановился, я ткнулся ему в спину. "Мне-то что за дело?" - спросил он, глядя в темноту. Пока я думал, что ответить, он снова сорвался в бег.
В дверях Карановых покоев толпились выдернутые из постелей философы с всклокоченными бородами, войти внутрь никто не осмеливался. Александр прошел, и я следом. Столик опрокинут, на полу - глиняные осколки и размазанная лужица подливы; один Каранов дядька охал, другой перевязывал ему бок.
Каран выглядел хреново, пузыри слюны на губах, лицо зеленое. Увидев Александра он завизжал "Не подходи!" - и метнулся в угол, прикрываясь щитом. Видно было, что он больше придуривается, чем по-настоящему испуган.
- Чего орешь? - спросил Александр.
- Уйди, уйди от меня...
- Ладно, - Александр шагнул к двери, но Каран тут же выскочил из своего угла, с грохотом отбросив щит, и ухватил его за руку, как умоляющий. Зашептал громко, делая страшные глаза:
- Крышу разобрали, я их разговор слышал, спорили, кто держать будет, кто резать. Пошли кого-нибудь на крышу, там убийцы сидят.
- Кому ты нужен... - презрительно сказал Александр. - Полно дурачиться. Выпей вина и спать ложись.
- Клянусь тебе, братка, я точно слышал... Говорят, мол, за руки его держи, а я ему горло перехвачу.
Он вдруг отпрянул:
- Это ты их послал!
- Тебя надо было не в Нимфеон, а в лечебницу к Менекерту отправить, - сказал Александр, зевая. - Постыдился бы. Пойдем, Гефестион. Дерьмовая комедия.
- Посмотрю, что там с крышей.
Я выскочил на улицу: слуги собрались во дворе, как на пожар, собаки лаяли и выли, крыша в лунном свете была пустой, да и хрен на нее влезешь. Тяжелая серая бабочка бросилась мне в лицо, и я вздрогнул от омерзения.
Когда я вернулся, Каран угрюмо сопел в углу. Кажется, он уже сам понимал, что никаких убийц не было, но продолжал упрямиться. Я подумал: должно, страшно ему тут, на новом месте, без единого друга.
- Отец меня хочет убить. Все моей смерти хотят, ты тоже хочешь, - захныкал Каран, тыча пальцем в Александра и посматривая на философов: слышат ли? поняли, кто здесь невинная жертва? - Боги все видят!
- Знаешь, когда тебя придут по-настоящему убивать, - сказал Александр с нехорошей усмешкой, - никто тебя спасать не прибежит. Одни подумают: опять блажишь, а другие нарочно затаятся, чтобы убийц не спугнуть.
- Злонравие в людях, если ему угождать, становится только хуже, - сказал Аристотель, поджав губы и глядя в потолок.
- Ну простите меня, простите... - ныл Каран. Лицо его было мокро от слёз, губы обвисли, взгляд дурной. Все, стыдясь за него, отводили глаза.
- Да чтоб ты сдох! - сказал Александр. - Когда боги на тебя смотрят - они блюют с Олимпа. Еще раз такое устроишь, я сам тебе горло перережу.
* * *
- "Он вонюч, словно морж, он задаст, как верблюд, как немытая Ламия грязен". – вспомнил я Аристофана. Александр взглянул искоса.
- Я думал, ты его жалеешь.
- Есть немного. Раньше его хоть боялись, а теперь, куда ни сунется - для всех посмешище, всем враз стал не мил.
- За что его любить? - холодно спросил Александр.
Да уж, вот вопрос, на который нет ответа.
- Может, если бы вы с ним жили в дружбе...
- Какая дружба? О чем ты говоришь? - сказал он устало. - Он во мне свою смерть видит, а я свою - в нем. Кто успеет ударить первым, тот и жить останется.
* * *
Утром Каран исчез. Каранова коня тоже в конюшне не оказалось. Опросили слуг: кто-то что-то видел, кто-то слышал. Пустили собак по следам, сунув им под нос нестиранное Караново белье. Они сразу потянули погоню в горы. Так светло было от луны, что и факелов не надо - каждая росинка на листе видна.
Нашли сперва его коня, привязанного к явору, а потом и самого Карана у входа в пещеру. И то - куда ему бежать? Он дрожал и улыбался уродливым ртом.
- Я тут в землю зароюсь, и никто меня не найдет. От всех сбёг...
Такой тоской, такой могилою от него пахну́ло! Он был темный, грузный, осевший, как куча полусгнившей листвы: пни ногой - рассыплется, а вдруг не так? вдруг вылетит из нее с визгом бешеная тварь с оскаленной пастью?
Александр быстро наклонился к нему, обнял за плечи: - Пойдем домой. Никто тебя не тронет. Не бойся, я обещаю.
Назад они возвращались по-братски, плечом к плечу. Александр всю дорогу придерживал его за пояс, а Каран то бормотал что-то, всхлипывая, и клонил ему на плечо свою бычью кудлатую башку.
* * *
Через пару дней Каран отловил меня и стал оправдываться:
- А я ничего не помню. Можно, скажи, осуждать человека, если он не помнит ничего? Это эпирская сучка во всем виновата. Она Арридею отравы подлила, чтоб он полоумным дураком стал, и меня испортила - то ль ядом, то ль колдовством. Видишь, что со мной делается? Страх найдёт, глаза кровью заливает, и так тошно, так тошно, что хоть головой о камень...
- Поверь мне, Гефестион, хоть ты мне поверь! Она и тебя траванёт, если ты ей встанешь поперек дороги.
- От меня-то что тебе надо?
Он покраснел, похлопал ресницами, как телёнок, и пробормотал:
- Хоть ты мне врагом не будь. Я не такой уж плохой...
Я вспомнил как Кулик говорил, что я мог бы его приручить. И впрямь, бык сам идет под ярмо, Минотавр просит, чтоб ему за ушком почесали - ему тоже бывает страшно и одиноко... Я с жалостью или с Александром? Пусть что-то скребет в сердце, когда я смотрю на это нелепое чудище с рассеченной губой (в трещине - красное мясо и беленький зубок), но так жизнь сложилась, что миром, без крови, им не разойтись. Даже если Александр победит и помилует, то Каран в милосердие не поверит и из трусости убьет.
- Нет, - говорю, - я с Александром. Уйди с дороги, урод.
А потом всю ночь в тошнотном полусне представляет себе, как Каран тонет в черной воде, тянет медвежьи лапы, а я под плащом руки прячу и смотрю, как он медленно идёт на дно, пуская пузыри. Извелся весь, и поутру уже жалел, что был с ним так жесток.
Утром и случай представился все загладить. Лисимах одолел его на тренировочной площадке, и я подошел с утешеньями: не горюй, ты его три раза из пяти бьешь...
- Да пошел ты! - он зыркнул волком и руку мою с плеча стряхнул.
Наверно, оно и к лучшему. На что мне такая морока?