Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Ладно, пока я не в себе, выложу-ка первый маленький кусок из своей книжки, а то чую - догоняет меня психоз и паника, могу и до конца жизни не собраться.
ВСТУПЛЕНИЕ
Было одно жуткое мгновение в Гедрозии, когда я стал стремительно забывать прошлое. В какой-то момент я понял: то обжигающее, шипастое, режущее колесо, что вертится в голове, не может быть мыслями живого человека, а то, что вокруг, не может быть жизнью. Я дышал мертвыми легкими мертвым воздухом, мертвое сердце с трудом гоняло вязкую мертвую кровь, мертвое солнце досуха выжигало мертвые глаза. Похоже, мы вошли в смерть, не заметив ворот и пограничных знаков. Я не помню, как умирал, но ясно же, что умер, и жалел лишь о том, что ни освобождения, ни отдыха и здесь нам было не положено.
Мы несообразно долго шли куда-то, оставаясь все в тех же пределах, – похоже, бродили кругами в долине Флегетона. Огненный жар, черное солнце, сожженные губы... Земля вокруг благоухала нардом, ладаном и миррой, закаты были такими, что даже умирающие не могли отвести от них глаз, - мир был прекрасен, только люди все портили, как всегда. Я с отвращением всматривался в лица: да я же их знать не знаю! На кой они мне сдались? Чужие и мне, и себе, иссохшие старики, бредущие на голых скрипящих костях, не люди, а пучки лягушачьих костей, обтянутые прожаренной кожей, дохлая саранча, при прикосновении распадающаяся в пыль... Что за дрянь вокруг! Я не помнил, кто мы, куда идем, есть ли что там, за гранью раскаленного горизонта. Очевидна была лишь мучительная бесцельность усилий. Отчего я не могу бросить эту умирающую ораву, прилечь за камень в тени и смотреть на пылающий закат, пока все не кончится? Тем не менее, я знал, что поставлен над ними, и что смерть не освобождает от долга. Приходилось идти дальше; я поднимал упавших лошадей, орал на солдат, пинками и плетью заставлял их помогать отстающим, копать песок в поисках воды, бил в оскаленные морды за брошенные грузы и съеденных лошадей. Тоска вгрызалась в сердце: неужели весь остаток вечности так и придется идти под палящим солнцем, ненавидя тех, кто рядом, но еще пуще страшась остаться одному на земле, с которой ветер и солнце объели все живое, как вон с того ослиного черепа?
И наконец пришло последнее озарение: даже о себе я ни хрена не знаю. Обеспокоенно обшарив больную голову, я понял, что не помню ни имени, ни звания, ни других вещей о себе. Словно заглянул в зеркало, а там – только отшлифованная бронза, отражающая пустоту. Память не сохранила ничего, как стертая монета, как восковые таблички, брошенные в огонь. В полном смятении я постарался взять себя в руки и, напрягшись, как старый вол на крутом подъеме, вытащил из пустоты имя: Александр. После первого приступа несказанной радости, я сообразил, что это вовсе не мое имя, но все равно - теперь я хотя бы знал, что среди безымянных покойников мертвого мира есть кто-то живой. Александр, Александр, кем бы он ни был!
Когда же нашли воду, я вдруг вспомнил, как зовут моего коня, измученного кроткого беднягу - кожа да кости! - вспомнил, каким он был раньше гневным красавцем, с каким остервенелым визгом топтал змею в Индии. О, вот и Индия выплыла из беспамятства! Там все было наоборот - слишком много воды, слишком мало неба, тесная и бесконечная клетка, сплетенная из влажной зелени.
Я напоил коня, потом своих людей, потом напился сам, блаженно ныряя лицом в мутную жижу, и выныривая на свет, радужно дрожащий в каплях на ресницах. Потом, нагрузив коня бурдюками, полными воды, я искал отставших, тех, кому не хватило сил добраться до воды. Многие были уже по-настоящему мертвы, черные и скрюченные, как сухие сучья, но даже некоторые из них оживали, когда я лил воду им на голову. И вот один из них, жадно хватая ртом воду, прохрипел: «Да возблагодарят тебя боги, Гефестион!» - и всё как-то окончательно сложилось в голове.
(Где-то в Кармании, на марше, зима 4-го года 113-ой Олимпиады, 325-324 гг. до Р.Х.)
Вскоре мы достаточно далеко отошли от пустыни, отдохнули, соскребли со своей шкуры мертвенную усталость и отчаяние обреченных и снова принялись жить, как ни в чем не бывало. А я в свободное время стал запираться от всех с пифосом вина и перетряхивать воспоминания, выдирая у времени из глотки проглоченные куски себя. Воспоминанья были прозрачны и призрачны, бесплотны и безобразны, думаешь, поймал, а они вдруг разлетаются, оставляя гулкую пустоту и сумятицу в душе - пух, перья и пятна помета в опустевшей голубятне. Мне никак не удавалось обрести прежнюю цельность; похоже, половина души так и осталась бродить в пустыне по расплавленным камням, слепая и беспамятная, и я с ней где-то там... И вдруг порыв влажного ветра с горных ледников выбрасывает меня в живой мир, и я столбом застываю в недоумении перед всем этим шумом, запахами, чужими лицами вокруг.
Обгорелые стручки, отожравшись, превратились в баранье стадо, тупое, упрямое, способное на разные поганые неожиданности. Да, эти развеселые чудовища - наша победоносная и славная македонская армия, половину которой я пинками гоню по Азии теперь уже на запад, и они уже вполне приободрились, посматривают на меня, скалят волчьи зубы и поговаривают: мол, командир-то чудачит, совсем ему солнце мозги выело. Впрочем, пока я сам волк пострашнее прочих, и мне нет дела, что они там сочиняют у меня за спиной, - главное, чтобы они под моим взглядом теряли дар речи, спешно втягивали животы и преданно лупили глаза, ожидая приказа, чтобы без рассуждений броситься его выполнять.
И все равно, порой находит, как тень на солнце, дурацкое тревожащее чувство – а вдруг на самом деле мы все остались лежать кучками сухих костей в каменной пустыне, а всё вокруг – лишь последний сон, жалобная память мертвых, морок Аида, чтобы смерть казалась слаще? Мертвецы представляют себя живыми, играя в жизнь на лугах асфоделей на берегу подземной реки. Как подумаешь об этом, сразу дрожь пробирает и земля уходит из-под ног, и приходится пить чего-нибудь покрепче, чтобы согреться и вернуть устойчивость душе.
«Ничего, с этим я разберусь, - говорю я Александру, который валяется на моей походной постели, потягивая винцо, и насмешливо следит за моими метаньями. - Но вот какого хрена я порой вижу на небе не одно солнце, а два?» Да, блеклое небо упорно смотрело на меня двумя глазами: один был ослепительно белый, другой - непроницаемо черный, и мне казалось, что это знамение требует истолкования. «Так сходи к прорицателям, - советует он. – Даром, что ли, они хлеб едят? Жаль, Аристандр умер, он всегда все хорошо истолковывал. А сейчас не знаешь, чего от них и ждать». В том-то и дело! У меня нет Александровой веры, что знаменья предвещают лишь победы да удачу, и мне не нравится, когда судьба поднимает покров со своего лица и заглядывает прямо в глаза.
Александр обнимает меня и шепчет в ухо: «Знаешь, я думаю, все дело в Дионисе. Не пей так много, сделай милость». Он расстраивается, когда я много пью, когда от меня долго нет вестей, даже когда я совсем немного запаздываю на назначенную встречу, он начинает с ума сходить. Собаку и коня он потерял, остался один я, и он боится заледенеть сердцем окончательно, если и я умру. Но выпить хочется ужасно и, неловко отшучиваясь, я выворачиваюсь из его рук и хватаюсь за чашу, а когда вновь открываю глаза – Александра уже нет рядом. Оба солнца покачиваются в небе, как весы, и земля куда-то летит, неизбежно от чего-то удаляясь и к чему-то стремительно приближаясь. И я вдруг вспоминаю, что на самом деле Александр сейчас в трех днях пути от меня, и никак не мог заглянуть поболтать.
Одиночество казалось бесконечным. Весь день я старался быть на людях и загружал себя работой, боялся, что если останусь один, то полосну себя ножом по горлу. Но вечером пришло письмо от Александра, полное тревоги и заботы, он писал, что видел меня во сне и сильно заскучал, поэтому он приказывает передать все дела кому угодно и как можно скорее прибыть к нему.
(Крепость в Кармании, зима 4-го года 113-ой Олимпиады, 325-324 гг. до Р.Х.)
Полутьма и прохлада для меня сейчас первые признаки блаженства. Здесь, высоко в горах, воздух ледяной, звонкий и прозрачный, ветер швыряет в лицо брызги дождя, а то и снег. В ночи и безмолвии я предаюсь воспоминаниям как упоительному безумию, без всей этой жаркой возни на ложе, без танцовщиц, акробатов, флейтистов – один, счастливый, блаженный. Спать я совсем перестал: днём дел по горло, а ночей своих я ни одной не хочу пропустить.
Всё тонет в пространстве памяти, то опускается, то поднимается; я не могу пролистать воспоминанья, как «Илиаду». Я вроде бы и собрал всё это перепутанное стадо, но самые дальние уже забыли, кто их хозяин, да и для меня детство и юность - дальше Троянской войны, вроде бы и моё уже. Многое просто невыразимо. Темный, смутный, но живой образ, когда пытаешься взглянуть на него прямо и описать его себе, вдруг умирает и развеивается в воздухе - остаются лишь слова как приговор и впечатление неправедного суда. Все не так просто, не так просто… Но есть некая неизменная сияющая точка, вокруг которой все движется – Александр.
В беспредельности тьмы, вознесенный горами над миром, плывущий среди звезд, я вдруг понимаю: всё, что было в моей жизни, исчисляется не тридцатью и одним годом, а вечностью и бесконечностью. О единственном мгновении жизни можно написать сотню книг, осмысливать его годами, но исчерпать до конца его невозможно. Черное солнце, два солнца в небе – все пустяки по сравнению с непостижимой тайной всего во всём. Так, наверно, и сходят с ума, глядя в звездное небо и думая о бесконечности. Тайны меня не манят. Я хочу только чувствовать и прикасаться, протягивая руку сквозь время. К себе у меня нет интереса. Бог моей памяти - Александр, который везде и всегда, и я могу призвать его в любую минуту с мольбой или проклятием. Его однажды сказанные слова до сих пор эхом отражаются от гор, воды и неба, наполняются бесконечным множеством смыслов, и каждое его деяние становится всеобъемлющим, всё проницающим, длящимся вечно… Так, получив солнечный удар в пустыне и слегка свихнувшись, я обрел тайное сокровище, волшебное умение слышать его детский смех в горах Азии и видеть легкий бег его детских ног по плитам дворца в Экбатане. Зачем мне спать, если я нашел вход в самое прекрасное сновидение, где брожу вольно, как единственный хозяин всего, что когда-то было на свете?
ВСТУПЛЕНИЕ
(Гедрозийская пустыня, осень 4-го года 113-ой Олимпиады, 325 г. до Р.Х.)
Было одно жуткое мгновение в Гедрозии, когда я стал стремительно забывать прошлое. В какой-то момент я понял: то обжигающее, шипастое, режущее колесо, что вертится в голове, не может быть мыслями живого человека, а то, что вокруг, не может быть жизнью. Я дышал мертвыми легкими мертвым воздухом, мертвое сердце с трудом гоняло вязкую мертвую кровь, мертвое солнце досуха выжигало мертвые глаза. Похоже, мы вошли в смерть, не заметив ворот и пограничных знаков. Я не помню, как умирал, но ясно же, что умер, и жалел лишь о том, что ни освобождения, ни отдыха и здесь нам было не положено.
Мы несообразно долго шли куда-то, оставаясь все в тех же пределах, – похоже, бродили кругами в долине Флегетона. Огненный жар, черное солнце, сожженные губы... Земля вокруг благоухала нардом, ладаном и миррой, закаты были такими, что даже умирающие не могли отвести от них глаз, - мир был прекрасен, только люди все портили, как всегда. Я с отвращением всматривался в лица: да я же их знать не знаю! На кой они мне сдались? Чужие и мне, и себе, иссохшие старики, бредущие на голых скрипящих костях, не люди, а пучки лягушачьих костей, обтянутые прожаренной кожей, дохлая саранча, при прикосновении распадающаяся в пыль... Что за дрянь вокруг! Я не помнил, кто мы, куда идем, есть ли что там, за гранью раскаленного горизонта. Очевидна была лишь мучительная бесцельность усилий. Отчего я не могу бросить эту умирающую ораву, прилечь за камень в тени и смотреть на пылающий закат, пока все не кончится? Тем не менее, я знал, что поставлен над ними, и что смерть не освобождает от долга. Приходилось идти дальше; я поднимал упавших лошадей, орал на солдат, пинками и плетью заставлял их помогать отстающим, копать песок в поисках воды, бил в оскаленные морды за брошенные грузы и съеденных лошадей. Тоска вгрызалась в сердце: неужели весь остаток вечности так и придется идти под палящим солнцем, ненавидя тех, кто рядом, но еще пуще страшась остаться одному на земле, с которой ветер и солнце объели все живое, как вон с того ослиного черепа?
И наконец пришло последнее озарение: даже о себе я ни хрена не знаю. Обеспокоенно обшарив больную голову, я понял, что не помню ни имени, ни звания, ни других вещей о себе. Словно заглянул в зеркало, а там – только отшлифованная бронза, отражающая пустоту. Память не сохранила ничего, как стертая монета, как восковые таблички, брошенные в огонь. В полном смятении я постарался взять себя в руки и, напрягшись, как старый вол на крутом подъеме, вытащил из пустоты имя: Александр. После первого приступа несказанной радости, я сообразил, что это вовсе не мое имя, но все равно - теперь я хотя бы знал, что среди безымянных покойников мертвого мира есть кто-то живой. Александр, Александр, кем бы он ни был!
Когда же нашли воду, я вдруг вспомнил, как зовут моего коня, измученного кроткого беднягу - кожа да кости! - вспомнил, каким он был раньше гневным красавцем, с каким остервенелым визгом топтал змею в Индии. О, вот и Индия выплыла из беспамятства! Там все было наоборот - слишком много воды, слишком мало неба, тесная и бесконечная клетка, сплетенная из влажной зелени.
Я напоил коня, потом своих людей, потом напился сам, блаженно ныряя лицом в мутную жижу, и выныривая на свет, радужно дрожащий в каплях на ресницах. Потом, нагрузив коня бурдюками, полными воды, я искал отставших, тех, кому не хватило сил добраться до воды. Многие были уже по-настоящему мертвы, черные и скрюченные, как сухие сучья, но даже некоторые из них оживали, когда я лил воду им на голову. И вот один из них, жадно хватая ртом воду, прохрипел: «Да возблагодарят тебя боги, Гефестион!» - и всё как-то окончательно сложилось в голове.
(Где-то в Кармании, на марше, зима 4-го года 113-ой Олимпиады, 325-324 гг. до Р.Х.)
Вскоре мы достаточно далеко отошли от пустыни, отдохнули, соскребли со своей шкуры мертвенную усталость и отчаяние обреченных и снова принялись жить, как ни в чем не бывало. А я в свободное время стал запираться от всех с пифосом вина и перетряхивать воспоминания, выдирая у времени из глотки проглоченные куски себя. Воспоминанья были прозрачны и призрачны, бесплотны и безобразны, думаешь, поймал, а они вдруг разлетаются, оставляя гулкую пустоту и сумятицу в душе - пух, перья и пятна помета в опустевшей голубятне. Мне никак не удавалось обрести прежнюю цельность; похоже, половина души так и осталась бродить в пустыне по расплавленным камням, слепая и беспамятная, и я с ней где-то там... И вдруг порыв влажного ветра с горных ледников выбрасывает меня в живой мир, и я столбом застываю в недоумении перед всем этим шумом, запахами, чужими лицами вокруг.
Обгорелые стручки, отожравшись, превратились в баранье стадо, тупое, упрямое, способное на разные поганые неожиданности. Да, эти развеселые чудовища - наша победоносная и славная македонская армия, половину которой я пинками гоню по Азии теперь уже на запад, и они уже вполне приободрились, посматривают на меня, скалят волчьи зубы и поговаривают: мол, командир-то чудачит, совсем ему солнце мозги выело. Впрочем, пока я сам волк пострашнее прочих, и мне нет дела, что они там сочиняют у меня за спиной, - главное, чтобы они под моим взглядом теряли дар речи, спешно втягивали животы и преданно лупили глаза, ожидая приказа, чтобы без рассуждений броситься его выполнять.
И все равно, порой находит, как тень на солнце, дурацкое тревожащее чувство – а вдруг на самом деле мы все остались лежать кучками сухих костей в каменной пустыне, а всё вокруг – лишь последний сон, жалобная память мертвых, морок Аида, чтобы смерть казалась слаще? Мертвецы представляют себя живыми, играя в жизнь на лугах асфоделей на берегу подземной реки. Как подумаешь об этом, сразу дрожь пробирает и земля уходит из-под ног, и приходится пить чего-нибудь покрепче, чтобы согреться и вернуть устойчивость душе.
«Ничего, с этим я разберусь, - говорю я Александру, который валяется на моей походной постели, потягивая винцо, и насмешливо следит за моими метаньями. - Но вот какого хрена я порой вижу на небе не одно солнце, а два?» Да, блеклое небо упорно смотрело на меня двумя глазами: один был ослепительно белый, другой - непроницаемо черный, и мне казалось, что это знамение требует истолкования. «Так сходи к прорицателям, - советует он. – Даром, что ли, они хлеб едят? Жаль, Аристандр умер, он всегда все хорошо истолковывал. А сейчас не знаешь, чего от них и ждать». В том-то и дело! У меня нет Александровой веры, что знаменья предвещают лишь победы да удачу, и мне не нравится, когда судьба поднимает покров со своего лица и заглядывает прямо в глаза.
Александр обнимает меня и шепчет в ухо: «Знаешь, я думаю, все дело в Дионисе. Не пей так много, сделай милость». Он расстраивается, когда я много пью, когда от меня долго нет вестей, даже когда я совсем немного запаздываю на назначенную встречу, он начинает с ума сходить. Собаку и коня он потерял, остался один я, и он боится заледенеть сердцем окончательно, если и я умру. Но выпить хочется ужасно и, неловко отшучиваясь, я выворачиваюсь из его рук и хватаюсь за чашу, а когда вновь открываю глаза – Александра уже нет рядом. Оба солнца покачиваются в небе, как весы, и земля куда-то летит, неизбежно от чего-то удаляясь и к чему-то стремительно приближаясь. И я вдруг вспоминаю, что на самом деле Александр сейчас в трех днях пути от меня, и никак не мог заглянуть поболтать.
Одиночество казалось бесконечным. Весь день я старался быть на людях и загружал себя работой, боялся, что если останусь один, то полосну себя ножом по горлу. Но вечером пришло письмо от Александра, полное тревоги и заботы, он писал, что видел меня во сне и сильно заскучал, поэтому он приказывает передать все дела кому угодно и как можно скорее прибыть к нему.
(Крепость в Кармании, зима 4-го года 113-ой Олимпиады, 325-324 гг. до Р.Х.)
Полутьма и прохлада для меня сейчас первые признаки блаженства. Здесь, высоко в горах, воздух ледяной, звонкий и прозрачный, ветер швыряет в лицо брызги дождя, а то и снег. В ночи и безмолвии я предаюсь воспоминаниям как упоительному безумию, без всей этой жаркой возни на ложе, без танцовщиц, акробатов, флейтистов – один, счастливый, блаженный. Спать я совсем перестал: днём дел по горло, а ночей своих я ни одной не хочу пропустить.
Всё тонет в пространстве памяти, то опускается, то поднимается; я не могу пролистать воспоминанья, как «Илиаду». Я вроде бы и собрал всё это перепутанное стадо, но самые дальние уже забыли, кто их хозяин, да и для меня детство и юность - дальше Троянской войны, вроде бы и моё уже. Многое просто невыразимо. Темный, смутный, но живой образ, когда пытаешься взглянуть на него прямо и описать его себе, вдруг умирает и развеивается в воздухе - остаются лишь слова как приговор и впечатление неправедного суда. Все не так просто, не так просто… Но есть некая неизменная сияющая точка, вокруг которой все движется – Александр.
В беспредельности тьмы, вознесенный горами над миром, плывущий среди звезд, я вдруг понимаю: всё, что было в моей жизни, исчисляется не тридцатью и одним годом, а вечностью и бесконечностью. О единственном мгновении жизни можно написать сотню книг, осмысливать его годами, но исчерпать до конца его невозможно. Черное солнце, два солнца в небе – все пустяки по сравнению с непостижимой тайной всего во всём. Так, наверно, и сходят с ума, глядя в звездное небо и думая о бесконечности. Тайны меня не манят. Я хочу только чувствовать и прикасаться, протягивая руку сквозь время. К себе у меня нет интереса. Бог моей памяти - Александр, который везде и всегда, и я могу призвать его в любую минуту с мольбой или проклятием. Его однажды сказанные слова до сих пор эхом отражаются от гор, воды и неба, наполняются бесконечным множеством смыслов, и каждое его деяние становится всеобъемлющим, всё проницающим, длящимся вечно… Так, получив солнечный удар в пустыне и слегка свихнувшись, я обрел тайное сокровище, волшебное умение слышать его детский смех в горах Азии и видеть легкий бег его детских ног по плитам дворца в Экбатане. Зачем мне спать, если я нашел вход в самое прекрасное сновидение, где брожу вольно, как единственный хозяин всего, что когда-то было на свете?
@музыка: танец рыцарей Прокофьева
@настроение: черный психоз
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
19.11.2011 в 13:26Но этого отрывка, сам понимаешь, мало и для похвалы, и для критики. Единственное - к чему столько "хренов" и прочих оборотов-неологизмов? Когда вижу подобное, Античность уходит из текста. Македонский военачальник, он же греко-персидский хилиарх, превращается в современного генерал-майора. И совершенно невозможно поверить что его живое божество - Александр, свет Филиппович
-
-
19.11.2011 в 13:38-
-
19.11.2011 в 14:11-
-
19.11.2011 в 14:14-
-
19.11.2011 в 14:20Юмор, какие-нибудь явно-фарсовые сцены...
-
-
19.11.2011 в 14:26еще зануднейпопроще будет.Самый мой кайф в том, что мне на читателя наплевать в данном случае принципиально,
Я только писать хочу, а не чтобы меня читали.
-
-
19.11.2011 в 14:32Кому-то надо славы, хоть и в узком кругу.
Кому-то надо найти людей, близких по духу. Ты не из последних?
-
-
19.11.2011 в 14:47Я вешаю, потому что я не совсем адекватен, не могу оценивать свои тексты, глаз замылен. К критике я хорошо отношусь, мне интересно, что скажут, но совершенно никак на нее не реагирую - не грущу, не радуюсь, и в голову не придет, чего-то в тексте менять, кроме мелочей, каких-то очевидных ошибок или повторов, которые сам пропустил. (Обычай "беты" в Интернете меня просто ужаснул.
Я вроде понимаю, что нельзя глухо в стол писать, квалификацию теряешь сам с собой наедине. Но если мне это писать хоть чуть-чуть помешает, опять окуклюсь и уйду в подполье.
-
-
19.11.2011 в 15:16Реагируешь на критику ты правильно. Но, полагаю, немножко опять же кокетничаешь. Хорошая критика всем приятна, просто кто-то придает ей мега-большое значение, а относиться надо - ну, как к вкусному пирожку. Подарили, сожрал, спасибо. Критика неприятная (я исключительно об адекватной говорю, которая редка, но случается) - это тоже всем неприятно. Просто, опять же, кто-то придает ей мега-ужасное значение - Гения Гнобят, Заговор, Хулиганы Славы Лишают! А правильное отношение - ну и хде я налажал? Интересно...
Менять в тексте что-то лично я буду, если указанный ляп действительно КОШМАРЕН. Но я сам так раздираю собственный текст, что кошмарных там не бывает. А мелкие я могу менять-не менять, если они, скажем, ничем не мешают художке, но плохи по исторической матчасти - я не диссер пишу здесь бля, а беллетристику бля.
А что ужасного в бете?! Ты неправильно понимаешь это слово?
Бета - это недоредактор и недокорректор, человек, читающий текст вторым после тебя, способный указать на очевидные ляпы и какие-то, я не знаю, стилистические, орфо- и прочие ошибки. НЕ БОЛЬШЕ. Бета, командующий мне "перепиши этот кусок нафиг, я не понял" - будет послан. Возможно, к Харону.
"Глухо в стол" писать можно. Но как раз тогда, когда ты не в таком завороте на текст и вообще тему, как мы с тобой. Если есть активные отвлечения - ну, я не знаю, часть жизни, когда ты о тексте не помнишь вообще. Работа на лесоповале, например. ШУчу. )
-
-
19.11.2011 в 15:19И Александр не был для моего Гефестиона никаким живым божеством, с чего бы?
Я тоже думаю, что никаким божеством Александр для Гефестиона не был и не мог быть. У них совсем другие отношения, и обожествление кого либо вряд ли было в характере Гефестиона.
Очень рада, что книга двинулась, начало есть, и начало многообещающее. Будем ждать продолжения. Еще хочу сказать, что написано здорово, очень талантливо. А писать в стол с таким талантом просто грех. Прочитала на днях "Время уклоняться от объятий"-дивная вещь! Давно ничто не оставляло такого ощущения настоящего прикосновения к истории, характеры потрясающие, живые, страдающие, мятущиеся. Истинно русская проза, на уровне классиков!
-
-
19.11.2011 в 15:24Не позорьтесь, а?
-
-
19.11.2011 в 15:28Насчет критики. Не знаю, как объяснить. Я за нее благодарен, за хорошие слова, но я от них впадаю в печаль, потому что сам оцениваю по-другому, если ругают - я упираюсь рогом, или прогибаюсь, типа, ой все плохо, все еще хуже, опять же оттого, как сам оцениваю.
А всякая редактура - не, я сам редактором был и не привык к чужим поправкам. Орфографию Ворд правит, а стиль - это моё и это Я, тоже не признаю. (Ну да, грамматические и фактические ошибки в матчасти - это да. Но еще сто раз буду думать, стоит править или нет.) -- я не диссер пишу здесь бля, а беллетристику бля.
-
-
19.11.2011 в 15:30Ну почему же? Я когда читала, все вспоминался почему-то Мельников-Печерский, его "В лесах и на горах", мне показалось, что много общего. Конечно, я не литературный критик, не могу свое мнение навязывать, но мне нравится ваш стиль и оригинальность.
-
-
19.11.2011 в 15:39Это Льюис. "Хроники Нарнии".
Сверхценность да, многое в топку - да. НО НЕ ВСЕ. Иначе мы с тобой превратимся в хикки-идиотиков и написать больше ничего хорошего не сможем. Жизнь ВЫШЕ литературы. Тот, кто не живет, а исключительно долбится в тексте в свой Охуенно Богатый Внтуренний Мир, обычно графоманьяк, которого читать реально неинтересно никому, кроме него же. Он же впадает в самоповторы, его миру в нем жить НЕЧЕМ, потому что, что ни говори, наш внутренний питается внешним, никак иначе.
Первый и главный критик - сам автор. "...ты сам свой высший суд, Всех строже оценить сумеешь ты свой труд. Ты им доволен ли...?"
Я обычно знаю недостатки до того, как мне на них укажут вполне адекватные люди.
Опять же, насчет бета-ридеров. Знаешь, какое дело... Лучший бета-ридер - это, как ни высокопарно это звучит, человек, чьему вкусу ты безусловно доверяешь - и который в состоянии, даже будучи тебе другом, указать на РЕАЛЬНЫЕ недостатки вещи. А реальные - это не стилистические и даже не сюжетные ляпы... Это должен быть реально близкий тебе человек. Но адекватный. Равный. Не лизун твоей жопы. У меня есть бета, она же - мой рецензент. Так вот, на стиль и ляпы она ТОЖЕ может указать, но то, за что я ее ценю - совсем не эта ерунда.
-
-
19.11.2011 в 15:43Я рад, что Гефестион понравился. Повезло мне с героем, о нем писать - одно удовольствие. Введение - это типа обоснуй для всего последующего, чтоб особо не возникал вопрос, зачем здоровый мужик в воспоминания ударился.
-
-
19.11.2011 в 15:56Что Вы считаете классикой этой самой русской литературы и почему? Огласите список, я прошу Вас.
-
-
19.11.2011 в 15:58Недостатки обычно сам знаю лучше всех и сам бы все выправил, если б знал как. Вот если критика что-нибудь такое укажет, вот это конечно восторг, ужасно благодарен буду.
Понял про бету. Нет, у меня никогда такого близкого человека не было и думаю, что не будет, не судьба, характер не тот. Хотя, я подумал щас, я к своей сестре так отношусь, она филолог и все что она говорит, я всерьез принимаю. Наверно, она моя бета. Только это не как редактура идет, а в виде трепа.
-
-
19.11.2011 в 16:20А вот на тему "если б знал как" - помогает спросить у того, кто знает, как.
Почему не будет никогда? Мало ли когда и откуда появится. Я тоже не ждал, что у меня будет такое сокровище, а оно стало.
-
-
19.11.2011 в 16:26И потом понитие "классик" очень условно, для кого-то и Гоголь не авторитет. А для меня на первом месте три великана-Гоголь, Лермонтов, Достоевский. Вот Пушкина меньше люблю, хотя почитаю, как положено. Люблю Куприна, Бунина, Булгакова.
-
-
19.11.2011 в 16:30выбираться надо. Хотя бы гулять надо, лучше дома поменьше бывать. Ты на прогулки ходи (с Катоном)
-
-
19.11.2011 в 16:47Для кого-то и Толстой не авторитет, я даже знаю таких людей, я один из них.
Гоголь, Лермонтов, Достоевский
Вкус у Вас хороший. Но Вы молоды, да? Сколько Вам лет? Я не обидеть Вас хочу, я не считаю принцип "ты школоло" хорошим.
Вот Пушкина меньше люблю
А это закон природы, не знаете?
Куприна, Бунина, Булгакова
Я действительно не знаю, сколько Вам лет, но вижу некую подростковую нить в именно таком выборе...
Как относитесь к Серебряному веку? Кого там любите?
-
-
19.11.2011 в 16:50Я и так гуляю, а с Катоном не нужно - для него это, во-первых, стресс будет, а во-вторых и в-главных - риск. Он не привитый. Ни от чего.
-
-
19.11.2011 в 17:48Мне 17 лет, но я не считаю, что это так уж мало. В этом возрасте Лермонтов "Демона" уже написал, а Лермонтов для меня в литературе наверное самая большая любовь. Я читать училась по его сборнику, в 4 года уже знала массу его стихов. Но с возрастом стала больше ценить его изумительную прозу. Помните, как Чехов писал о "Тамани"? Что он бы разбирал этот шедевр по предложениям, так бы и учился писать.
Серебряный век-ну как же его не любить? Люблю Гумилева, Бальмонта(удивительный поэт, импрессионист в поэзии), Федора Сологуба, Брюсова, Волошина, даже Северянин иногда задевает за живое и трогает. Цветаеву не очень люблю, сама не знаю, что в ней меня отталкивает. Мендельштама люблю, да всех не перечислишь. Велемира Хлебникова пытаюсь понять, но пока не очень в этом преуспела. Блок конечно, а вот Андрея Белого не люблю. Зато люблю Сашу Черного.
-
-
19.11.2011 в 18:02-
-
19.11.2011 в 18:03-
-
19.11.2011 в 18:06Он ГОНЩИК же.
-
-
19.11.2011 в 18:11-
-
19.11.2011 в 18:12-
-
19.11.2011 в 18:12"Д.О.Ю", "Война и мир" и "Анна Каренина" - всю жизнь читаю и балдею, по любому там хорошего текста на порядок больше, чем фигни.
-
-
19.11.2011 в 18:18Гонщик - это я его так зову, потому что гонит, гонит, бля...!!!
Хорошего там действительно больше, чем хуйни, но он иной раз настолько эээ... коряв...
Кстати, вот это тебе понравится, и Логинов прав:
www.rusf.ru/loginov/rec/rec08.htm