Снова здоровенный кусок. Мне это все не особенно нравится, впрочем, я об этом уже писал. Потом править буду. Нравится сказка и песенка, люблю народное творчество сочинять.

* * *

Отлеживался я с неделю. Отец послал сказать илархам, что я болен, и никто меня не тревожил. От Александра ни слуху, ни духу. Сперва я радовался, потом забеспокоился, и уж не лежалось, не болелось. Что там по дворцу без меня Кулик разносит? что шавки брешут? что Александр? От беспокойства верней помрёшь.

Подштопанный, перевязанный, в черных синяках и незаживших свербящих порезах, на вареных ногах и с "непонятно, что врать" в голове, я поплелся во дворец и в воротах натолкнулся на Александра с друзьями. Издалека было видно: он в дурном настроении, глаза прищурены, губы прикушены, огрызнулся на Никанора, пнул камень под ногой, пнул подвернувшегося Алкету. На меня глянул, как кнутом стеганул.

- И где ты болтался, скажи на милость? - Он казался мне грозным, как лев, и уязвимым, как ребенок. Я боялся, что он может убить меня одним словом, и в глубине души чувствовал, что и я могу.

- Попал в переделку... - туманно объяснил я и, встретив гневный взгляд Александра, спешно добавил. - Чуть горло не перерезали.

- Только нищие выходят из дому в одиночку, - вставил Никанор. Образцовый друг, честный и прямой, всегда знает, что должно, что непристойно, и не смолчит - в глаза скажет, за спиной повторит и через десять лет припомнит.

- И те несчастные, у которых друзей нет, - ровно сказал Александр.

- Так мы идём? - спросил Никанор.

Александр всё смотрел мне в глаза. Перекресток горящих взглядов - хочешь, с нами иди, хочешь отчаливай. Вдруг его злое и несчастное лицо дрогнуло, он протянул руку к повязке на моей шее, и от прикосновения его горячих пальцев все мои раны разом вспыхнули и остыли.

Слепило солнце сквозь мучнистую дымку, но погода пока не установилась: облако набежит - и в дрожь бросает, а с моря, захватив полнеба, шла туча, полная молний. Везде что-то строили, красили, подновляли. Стучали молоты и топоры, сохли яркие и выбеленные холсты, из храмов выметали мусор и выкидывали сухие венки.

Сперва мы гуляли по Акрополю. Говорили о Великих Дионисиях, какие поэты будут состязаться, кто из знаменитостей приехал, кому какие наряды шьют, кто с факелами поскачет... При Александре всегда разговоры приличные.

Я был рад передышке, всё прикидывал, что рассказать Александру. Блуждания во тьме - дело одинокое и невыразимое. Вышедшего из лабиринта спросят лишь, убил ли минотавра, а что там бредилось, что мерещилось - кому какое дело? Минотавра ведь я не убил, выходит, и рассказывать нечего.

- А кто Дионисом в этом году будет? - болтали за спиной.

- Я слышал, Александр Линкест готовится. Еще зимой ему с гор леопардовую шкуру привезли. Здоровенная, говорят, зверюга, с корову.

- А не жирно ему будет?

- Линкесты в Додоне доброе предзнаменование получили, вот и обнаглели.

- Линкест во главе процессии - для Македонии всегда дурное предзнаменование, - обрубил Александр.

Он тоже бушевал про себя: возмущенно оглядывался на тех, кто его нечаянно толкал, а сам в каждого встречного нарочно врезался плечом. Была в нём постоянно раздраженная, ежечасно ранимая детская гордыня, из-за которой он не уступал никому и ничего, и каждого, кто оказался рядом, гнул и ломал; склонившихся презирал, а в несгибаемых видел врагов и обдумывал возмездие. И куда мне приткнуться при таком раскладе? Метался, как лиса в яме.

На Священной дороге ещё прибавилось новых статуй. Тогда в моду входили Лисипп и Пракситель, Филипп покупал у них оптом, как в армию бойцов набирал. Целая спейра героев и чемпионов: литые темные тела с напряженными мускулами, яркие белки, острые зрачки.

Проходя мимо них, Никанор напрягал мускулы, надувался и посматривал по сторонам - видали Аякса? Александр фыркал. Рядом с бронзовыми чемпионами он выглядел совсем ребёнком. Аттал был одет в точности как Александр и так же причесан, ему нравилось, когда их путали, Александру же - как серпом по горлу. Аттала он очень не любил, но тот настойчиво таскался рядом, видно, так ему старшие братья велели, которые плотно обхаживали - один Аминту Племянника, другой Карана, чтобы всех наследников своей упорной дружбой охватить. Алкета размахивал пращой и хлестал ею волов и собак, Протей с Афинеем, похожие, как братья, толкались, ржали и хватали статуи за разные места, а потом принялись тискать Леонната. Тот их урезонивал, размахивал руками, как утопающий, но все равно тонул в невнятице: "Вы зачем это самое... Ну на хрен надо? Давайте, в общем, это самое, не того..." Все прекрасно его понимали, мог бы и не суетиться так отчаянно. Элимиот Мага, Никаноров подпевала, с которым мы дрались из-за Евдокса, тайком показывал мне кончик ножа, зажатого в кулаке. Гермон делал вид, что он вместе со всеми, но это у него плохо получалось. И я тоже как-то не вписывался. Все пырились на меня, точно я из площадных зазывал за царский стол прыгнул. Многие с той весны стали за мной присматривать в чаянии, что я сверну себе шею. До сих пор ждут - может, когда и дождутся, я не зарекаюсь.

Каменотёсы разбивали молотами негодные статуи - делая знаки, охраняющие от зла, мы проходили мимо расколотых барельефов, Ахилла с отбитыми руками, старенькой Афины с дырой в голове, Посейдона без носа и ушей, с пустыми провалами глаз. Известь пенилась, шипела по-змеиному.

Никанор рассказывал об оживающей на агоре статуе. Его жирный самодовольный голос легко перекрывал стук молотов:

- Многие видели: ночами Афина поднимает щит и закрывает лицо.

Я с детства замечал, что в сумраке бронзовые статуи растворяются во тьме, а мраморные - оживают. Это не удивит того, кто ночами стоит на страже во дворце или бродит по городу в темноте. Александр тоже отмахнулся:

- Чепуха, в темноте многое мерещится. Я однажды принял нового Гермеса за охранника и даже поболтал с ним о разном. Я не смотрел на него прямо, но слышал, как он дышал и видел, что он кивает. Еще подумал: как этот парень умеет слушать...

- А я... А я... - начали разом Протей и Аттал, и загомонили перебивая друг друга.

Александр вдруг оказался рядом со мной. Он с тоской посмотрел на обломки статуй и сказал:

- Титаномахия.

Я быстро откликнулся:

- Титаномиомахия. И мыши, похоже, побеждают.

- Вы о чем? - недовольно спросил Никанор. Александр его в упор не видел.

- Ранит ли это бессмертных там? - он кивнул на небо. Я засмеялся:

- Вон туча идет, перуны изготовлены.

Александр взглянул на меня светло. Вдруг просвистел камень, и нам под ноги, в мраморную сверкающую крошку, упал мёртвый щегленок - встрепанные яркие перышки, голова всмятку. Это Алкета камнем сбил его с ветки шелковицы. Разговор обрезало, вся радость ушла, как вода в песок. Я смотрел на мертвую птицу и думал, что ничего у нас не выйдет, ничего.

* * *

Ради теплого денька на агоре собралось множество народу. И знакомых полно: Клеандр приветственно тряс свежезавитыми кудрями из дверей парикмахерской, из лавки благовоний доносилось боевое ржание Карана и тяжкий стук его копыт, Клит в новых сапогах стряхивал с себя вцепившегося сапожника, обещая заплатить как-нибудь потом.

Мы остановились послушать странника, который рассказывал о Флегрейских полях, где до сих пор пахари выворачивают из-под земли кости невообразимых: размеров. Он клялся, что сам видел огромный череп, просовывал посох в его глазницу и вертел там им совершенно свободно, не задевая о своды - вот как он был велик. А зубы мертвого гиганта были шире ладоней.

Голый киник проповедовал умеренность. Его забросали навозом и как раз собирались спустить собак, когда появились мы и спасли его. Вид у него был жалкий, далекие от философии возмущенные женщины подрали ему волосы и исцарапали.

Весна молодила. Шуму, веселья и хвастовства было больше, чем летом, когда все обленятся и раскиснут на жаре. Одни философы сохраняли в себе зимнюю суровость: длинные белые одежды, движенья величавы, заморожены, взгляды туманны - всё в небеса, а не в глаза. Риторы, напротив, тщились каждого взглядом зацепить, оттого кружились на месте, озирая слушателей и спереди, и сзади, - а то разбегутся, вон соперников-то сколько, а там еще и на лире кто-то др-рынь, дрр-рынь, бряк, бряк, и гетеры в шафранных одеждах плывут, покачивая бедрами, запах мирры за ними, как волна за кормой, и на тот запах любители философии и риторики срываются вслед жадными чайками.

Анаксарх среди бледных и чинных философов выделялся крепким моряцким загаром и веселой ухмылкой. В Пелле его любили - он говорил о счастье простыми словами и часто заводил глумливые свары всем на потеху, но, вот незадача, в учителя сыновьям, на жирные харчи, македонские богатеи звали белохитонных и величавых, а Анаксарха не приглашали. Ушлые друзья ему пеняли: "Умел бы себя подать, мог бы каждый день есть мясо у Антипатра», а он отвечал, что выбирает не стол, а застольных собеседников, и не тужил.

Я остановился его послушать, и Александр рядом.

- Люди дурны и несчастны, жизнь полна невзгод и несправедливости, но изменить ты можешь только себя, - втолковывал Анаксарх смешному тонконогому щеголю. – Аполлон учил Адмета, когда служил у него в пастухах: «Кто смертен – взращивай двойную мысль: что завтра твой последний рассвет, и что пятьдесят еще лет проживешь ты в довольстве и счастье. Честное твори и душой веселись…» Так стоит жить, по-божественному завету, а не растрачивать себя в низменной и амусической суете о том, чего тебе не додали и чем обидели.

- Я ищу в философии утешения от невзгод, - сказал придворный дребезжащим голоском, нервно ощипываясь и дёргаясь. - Но она предлагает нечто общеизвестное, что, может быть, подходило людям встарь, когда вкусы были грубы и желания безыскусны, но человеку современному, образованному, избитые истины кажутся скучны. Слышали, читали... Нужно что-то новое, более утонченное. Чтобы пронзало насквозь.

Последняя его фраза развеселила охальников, посыпались шуточки, а он задергался, пытаясь изобразить презрение и глухоту одновременно. Я узнал его, это был Герод, один из новых друзей Олимпиады, длиннощекий, тонкогубый, подрумяненный, сам себя он считал новым Алкивиадом и изнемогал, придумывая каждый день, как бы заставить людей говорить о себе: то волосы в золотой цвет выкрасит, то угощает друзей овсянками, набитыми медом и розовыми лепестками, то свадебное платье покойной матушки вместо чепрака приспособит. Все по мелочам. Ничтожный человечишко, по общему мнению, но неглупый.

- Ты словно пряности к соловьиным язычкам подбираешь, - засмеялся Анаксарх. - А философия – не услада для гортани, а грубый хлеб, простой хлеб, без которого с голоду сдохнешь. Нужно думать прямо и праведно, без софистических ухищрений. Не судейского краснобая в философе искать, чтобы он изобретательно порочил твоих врагов и изворотливо оправдывал твои пороки и слабости, а образ жизни и смерти перед лицом богов, которых не обманешь.

- Какое богам дело до всех до нас? - сказал Герод.

- Думаешь, они, как и ты, предпочитают более утонченные зрелища?

Герод пожал плечами:

- Думаю, да. Чтобы их развлечь, нужно постараться.

- Вряд ли боги ищут развлечений, - звонко сказал Александр и густо покраснел.

Герод подпрыгнул, словно у него труба над ухом взыграла "к бою", испуганно посмотрел на Александра и стал проталкиваться прочь из толпы.

- А чего же они ищут в людях, по-твоему? - ласково спросил Анаксарх.

- Бессмертного. Того, что не истлеет вместе с плотью. Божественного, - сказал Александр, пылая, как маков цвет.

- А соловьи в Аиде поют? - крикнул кто-то весело из толпы. Александр улыбнулся и поскорей выбрался из толпы, и я за ним, подмигнув на прощанье Анаксарху.

* * *

Затем вниз по Гераклову взвозу, быстрые, как псы, смуглые от раннего загара, опьяненные весной, сшитые на одну мерку, в красных плащах, неслись с рёвом, как обезумевшие быки, лупили палками и посохами по стенам домов; пусть видят - молодежь в силу вошла и играет ею, как мячом. Думаешь, такие молодцы город разнесут или всемером на фиванские стены бросятся; а они пару яблок с лотка сопрут да соседу под дверью нагадят - вот и все подвиги; такая бестолочь - впору вместе со скотиной на лугу пасти. И я был не лучше, только в этот день мне было не до веселья.

На торгу - разноголосая незатейливая жизнь: стук молотов, грохот повозок, звон из мастерской медника, сверканье котлов, солнечные зайчики разлетаются, слепой глашатай выкрикивает имена беглых рабов, вопли зазывал, рёв ослов, ругань тех, кому пытаются впарить тухлятину или кого забрызгало кровью из-под мясницкого тесака. И мы добавляли шуму, крича и задирая всех встречных.

К полудню все были зверски голодны. Никанор купил еды на всех.

- Будешь? - Никанор протянул мне завернутого в лопух осьминога. Глаза прозрачные, ясные, смотрит прямо, не сморгнёт - а ведь не так давно собирал людей, чтобы меня в грязь вколотить. Думает, я забыл?

- Мои расчеты с тобой не кончены, - сказал я, скармливая осьминога подвернувшейся псине. - Не расслабляйся.

- Ты о чём? - Он пожал плечами. - Ведёшь себя, как помешанный.

Меня бесила его несокрушимая холодность, как если бы со мной рядом ходил и говорил мертвец или какой-то деревянный автомат. Хотелось схватить его за плечи и встряхнуть: "Ублюдок! Хоть рыло-то скриви!" Чем его пронять? Нож в брюхо он наверняка почувствует.

- Ты ешь, как солому жуешь, смотреть больно, - говорил Протей Александру. - Никакого чувства.

Никанор повел всех смотреть на кулачный бой. Заплатили по оболу, протолкались к дощатому барьеру. Борцы - мясник и грузчик, местные знаменитости. Крови и треска костей здесь было куда больше, чем у нас в палестре. Я разглядел много знакомых, и не только портовых, - элимиотского дядю Александра, иларха амфипольской илы, историка Феопомпа - все они мало чем отличались от орущей, сквернословящей черни.

После боя победитель, причитая, что его обдурили с выплатами, разметал устроителей соревнования, хозяин невнятно голосил, держась за выбитую челюсть, ему на помощь полез побежденный борец, загородка рухнула, зрители хлынули на площадку и намотались на ком дерущихся, Протей с Афинеем и Аттал с Алкетой с радостным уханьем бросились туда же. Двойное удовольствие за одну цену. Александр в драку не полез, только пинал подкатившихся под ноги, но смотрел на все с хищным вниманием. Взгляды у него тогда были вполне людоедские, вражда и лужи крови его не отвращали, а влекли.

Увидев, что я один, ко мне подошел Амик, охранник Лабрака, старый панкратист, широкий, как котел. Он никогда красавцем не был - сломанная переносица и скула, смятые уши, бесформенные суставы, - но сегодня выглядел куда хуже обычного, бледный в синеву, дрожащий, скрюченный.

- Меня Меченый две недели назад подрезал, - объяснил он. - Ничо, не жалуюсь, по всему выходило, что копыта откину, но вот свезло, выкарабкался. Где Харитон такую заразу нашел, ума не приложу? Всех наших бойцов одного за другим выкосил, Лабрака голым оставил против всех врагов. Ни о чем так не жалею, как о том, что вашего боя не видел. Как ты его завалил?

- Сам не знаю, думал, там и лягу, - признался я.

- У тебя, мальчик, удар убийцы, - растроганно сказал Амик. - Боги тебя любят.

Он пощупал мою шею, вздохнул:

- Вот так он и Гиерону горло распахал, от уха до уха.

- Да это не Меченый. - Я объяснил, как дело было. - Что ж там, в "Быке", переворот теперь?

- Да уж, наворочали... - туманно сказал осторожный Амик, глядя мне через плечо. Я обернулся - рядом стоял Александр.

Потом Никанор затащил нас в известную харчевню, где обычно шла крупная игра, и сразу к столу, где стучали кости. Александра с собой потянул, покровительственно обнимая за плечи: "Испытай удачу, Александр. Гефестион, тебя не зову, все знают, что от вашей семьи счастье отвернулось. Тебе, должно быть, и ставить нечего?"

Я молчал, Александр, нахмурившись, решительно сбросил руку Никанора.

- Я свою удачу по оболу не размениваю, - сказал он сердито, Никанор и ухом не повел. Замечательное умение: всё неприятное для себя делать небывшим.

- Со мной сыграешь, господин? - мухой подскочил к Никанору один. - Вон там удобнее будет, я уж и столик освободил, и вина подадут особого, не для черни.

О, этого я знал - и кости его знаменитые, и ловкость рук. Засмеялся:

- Играй, дружок, удачи тебе, попутного ветра и редьку в задницу.

- Противно смотреть, - сказал Александр. - Сколько жадности, зависти и глупости в одном месте.

Я посмотрел на игроков - красные, возбужденные лица, трясущиеся руки, животный страх, проклятья и громче всех кричащие шулера... Забавно, на мой взгляд, а Александра трясло от омерзения.

- Ты играешь?

Мне показалось, он был готов разозлиться на любой мой ответ. Нет, не играю, я на тебя смотрю. Я видел слишком много фальшивых костей, шулеров, которые на деньги простаков корабли снаряжают, и бледного, как полотно, отца, когда он проигрывал последнее. Дурнем надо быть, чтобы играть не наверняка.

Александр вдруг глубоко-глубоко заглянул мне в глаза. Я замер. Не знаю уж, что он там увидел, но его лицо смягчилось, он вздохнул и расслабился.

- Я недавно во дворце всю ночь играл, - невесть зачем сознался я в преступлении, в котором только что был оправдан. - Деньги нужны были позарез.

- А у меня взять? - устало спросил он, и отвернулся, чтобы не слушать, как я буду выворачиваться.

- Не захотел... - сказал я ему в спину.

- Потом расскажешь. Всё.

Я и сам понимал, что не отвертеться.

* * *

На улице:

- Ликиск, Ликиск!

Это был вор Огонёк. Без колебаний я подошел к нему, и плевать, что все оруженосцы смотрят, и Александр в удивлении поднимает брови.

- Давно тебя не видать. Или ты теперь только в своем стаде пасёшься? - сказал Огонёк, с усмешкой посматривая на моих приятелей в красных плащах. - Горбуна-то вчера в тюрьму забрали, слышал?

- Краденое нашли?

- Не без этого. Шесть тюков с тканями, что у финикийского купца месяц назад пропали.

- Я по нему плакать не стану.

Он всё посматривал мне за спину. Я обернулся и увидел, что Голубок, брат Огонька, трётся около Никанора. Огонёк схватил меня за руку. Он тускло улыбнулся, глаза бегали.

- Правильный выбор, - сказал я. - У этого парня всегда есть, что отщипнуть. Только сейчас его Ясон вчистую облупил. Опоздали вы.

- Не, самое важное еще не началось, - странно сказал он и перескочил на другое. - Все говорят, как ты Меченого завалил. Хороший удар, прямо в печень.

- В какую печень? - заволновался я. - Он живой был, когда я уходил.

- Ну да, ну да... Прямо мор на Харитоновых людей, - сказал Огонёк с удовольствием. - Ты Меченого в Аид отправил, вчера Горбуна забрали, а сегодня и сам Харитон того....

Горбун, значит, сторону Харитона взял. Харитон ко мне цеплялся, потому что за Лабракова охранника считал, а их они с Меченым всех убирали. А после нашего боя Меченого, должно быть, в проулок затащили и дорезали, пока он мычал и ворочался - всё на меня спишут, если кому захочется в этом разбираться. Похоже, заговор против царя Лабрака провалился. Как я умудрился попасть в самую середину этой ямы с дерьмом, дурья башка?

- Харитона тоже я зарезал? - спросил я мрачно.

- Говорят люди, оливкой подавился. А кто угощал - неведомо. Да ты не боись, их уже свиньи сожрали. Искать никто не станет, кому они на хрен нужны? А Лабрак очень довольный. Так что заходи смело.

Огонёк захлопнул рот и уставился за мою спину. Александр? Ну конечно.

- Долго тебя ждать? С кем ты тут болтаешь? - Он ревниво и враждебно смотрел на Огонька. Тот приветственно ощерился.

- Да тут... - я ничего не мог придумать.

- Жалеют люди, что Ликиск драку с болотными пропустил, - Огонёк, видно, помочь мне решил. - Накостыляли они нам без такого бойца. Ничо, после Дионисий сквитаемся. Придёшь на бой?

- Как выйдет.

- Уважь обчество. Доброго здоровьичка всей компании, - Огонёк ввинтился в толпу. Я метнулся за ним, лишь бы не оставаться один на один с Александром.

- Керса куда-то запропастился, ты не знаешь?

- Знаю, - легко сказал он. - Уплыл в Византий. Мы с братаном на пристани работали, а он нам с торгового корабля махал и орал что-то, да я не расслышал.

Огонёк исчез, а Александр схватил меня за плечо.

- Кто такой Ликиск? - спросил он.

* * *

Когда проигравшийся вчистую Никанор, брызгая слюной с красных губ, высказал мне в глаза все, что обо мне теперь говорят порядочные люди, Александр стоял рядом, непроницаемый, как глухая стена, и смотрел в пол. Я заметался, как уличенный преступник, понимая, что на этот раз пропал окончательно. Какая-то глазастая сволочь углядела нас с Куликом, как он тащил меня голого по лестнице наверх в веселом доме Гелиодоры - что тут скажешь? Одиссей бы не вывернулся, где уж мне.

- С каких пор я должен давать тебе отчет, Никанор? - сердце билось, как бешеное, голос дрожал, мне казалось, у меня клеймо на лбу горит. На Александра я боялся смотреть.

- Отчетом ты обязан мне, - сказал он глухо. - Или нет?

- Я шел поговорить с тобой, но не с ними.

- Так пойдем.

Я слепо бросился вперед, расталкивая толпу. Идёт Александр следом, нет ли - я бежал туда, где не бывает людей, вниз, сквозь торговые ряды, мимо кораблей, по длинным шатким мосткам, на развалившийся лодочный причал, осевший, осклизлый, покрытый мхом. Остановился над чёрной водой, слепой, оглушенный. Что теперь будет со мной? Такая отчаянная дичь была внутри, что было б тут глубоко, я бы не останавливался - сразу в воду головой. Ветер. Отчаянный крик чайки. Туча во все небо.

- Ты белый, как полотно, - с любопытством заметил Александр. – И губу до крови прокусил.

Ну да, чтобы он, быстроногий, не догнал! Я смотрел в воду, где мерно шевелились водоросли и дрожало отражение наших изломанных лиц. Я дышать не мог, не то что говорить.

- Я поверю всему, что ты скажешь, - быстро проговорил он.

У меня даже кровь заледенела. Разве можно так? Я ждал боя насмерть, а он бросил щит, уронил меч, и стоит передо мной, опустив руки. Это было настолько непостижимо, что легче притвориться, будто ничего не слыхал.

- Говори, - потребовал он, и я подчинился ему, как всегда, задыхаясь, торопясь, путаясь.

Начал я прямо с Кулика - чувствовал, что это надо прояснить прежде всего. Наверно, если б я мог соврать что-то толковое, я бы лучше соврал - правда казалась совершенно неубедительной. Я всегда умел обманывать легко, но с Александром легко не выходит, всегда тяжесть на сердце, словно за обман из меня кусок плоти вырежут. Мне казалось, мой голос звучит так фальшиво, что я сам его еле выдерживал; я рыскал в словах, теряя последнюю гордость, и все сильней злился - разве я в чём виноват? я же правду говорю! Но в словах вообще правды мало - она где-то в другом месте ходит, по небу, среди облаков и туч грозовых.

Дождь зашлепал по воде, сперва тихо, потом сильнее, но я не чувствовал. Александр слушал, опустив глаза в землю, с упрямым и ожесточенным видом, отблески воды скользили по его лицу, капли текли по щекам. Его передергивало всякий раз, когда я произносил имя Кулика, лоб покрывался морщинами, как море в грозу. Его так заливало ненавистью, что он и половины рассказанного не услышал.

- Почему ты не сказал, что эта паскуда к тебе пристает? - набросился на меня, как невменяемый.

- Кулик? - тупо спросил я.

Александр изогнулся, как ласка, чтобы посмотреть мне в глаза.

- А может, тебе нравится, когда он трется вокруг, а? - голос у него был мягкий, как лисий хвост, а глаза дикие. Цап! Схватил меня за волосы железными пальцами и проорал в лицо:

- Отвечай мне, зараза!

Я заорал в ответ, выдираясь:

- Он меня из канавы вытащил и ничего взамен не попросил. Что мне его, дубиной по башке лупить?

- Если бы ты был со мной, не было бы никаких канав!

Александр, белый, как известь, шарил глазами по моему лицу, прямо в кишки заглядывал. Его гнев пугал меня и поднимал ответную волну - я не привык бояться безответно. И все же, сквозь двойную пелену отчаяния и злости, я видел его беспомощность, быть может, более полную, чем моя.

Он выпустил меня и затряс рукой, чтобы стряхнуть вырванные волосы. Соломенный огонь его ярости остывал; всегда так - ярко, жарко вспыхнет и скоро гаснет. Он все еще сердился, но уже не на меня.

- Ты пачкаешь свое имя. С таким пылом и упорством люди обычно уважения и славы добиваются. - Он говорил нравоучительно, невольно подражая Леониду. - Неужели тебе все равно, что говорят, будто ты торгуешь собой в порту?

Даже так? Я засмеялся от неожиданности. Почему он вообще со мной разговаривает?

- Это ужасно, что тебе все равно. А этот! - Его опять перекосило, он не мог назвать Кулика по имени, судорога перехватывала горло. - Рядом с ним одна муть и грязь. Как ты вообще с ним рядом оказался? Пусть бы кто другой - но этот!

- Кого бы ты предложил? - Меня слегка отпустило, я развеселился - неужели всё? отгремело - и солнышко?

- Никого, - Александр мрачно и нехотя улыбнулся. - Теперь рассказывай, кто тебе горло резал, и все остальное. Всё, слышишь?

Ну я и начал с начала: о "Критском быке" и кулачных боях с болотными, про Гелиодору, исчезновение Керсы и драку с Меченым, о болотах и старой корове, о шагах и смехе в тумане, о черной собаке и клыкастой старухе, о подлом нападении крыс, причин которого я не понимал, - впрочем, довольно одной злобы и возможности напасть.

Александр задавал множество вопросов, словно хотел всё чётко увидеть в воображении. Кожа его блестела, омытая дождем, волосы развились и липли к щекам, нос покраснел, рука была горячей.

- Все, как в детстве, - сказал Александр. - Опять я тебя больше люблю, чем ты меня.

Иногда он говорил такое, что ни один человек в здравом уме не скажет. Я растерялся.

- Зачем ты так? Это неправда.

Его рука в один миг схватила меня за горло. "Ты меня не слушаешь, как будто у тебя дырок в ушах нет..." Я примирительно хрипел, закатывал глаза и пытался отцепить его железные пальцы.

- Ты как зеркало. Загляну, меня отразишь, отойду на два шага - словно меня и не было никогда.

Я только смотрел на него оскорблёнными глазами и жалко улыбался. Он не замечал.

- Ты всегда меня бросаешь...

Когда я был рядом с ним, во мне что-то разрушалось, и тут же сквозь развалины росло что-то совершенно мне незнакомое, странное, из земли в небо. Мне кажется, это было так. Я вспоминаю, чтобы убедить себя, что я жил. Придумываю то, что не помню, чтобы жизнь не казалась выцветшей тенью - слова его, взгляды, голос. Я почувствую, если заврусь - мне чужого не надо, мне бы только свое вернуть.

Там были наши лица, отраженные в черной воде, ветер и дрожь, и он говорил: "Я поверю всему".

Когда мы замолчали, от туч не осталось и следа. Солнце хлестало, как золотой ливень. Резко синее, будто свежевыкрашенное небо без облаков было слишком острым для глаз, разбойничий ветер рвал плащи, полотняные палатки торговцев пузырились от ветра. Запах роз налетел на нас невесть откуда, хотя розы еще не цвели, с другой стороны - горсть соленых брызг, хотя море было слишком далеко. Ветер сплел их меж собой, сладость и горькую соль, и помчался дальше. Хоть бы свистнул мне на ухо, бродяга, чего от жизни ждать. Ты же слышал шелест додонского дуба, дышал дельфийским лавром, - дунь на меня пророческим дымом, чтобы я почуял вкус своей судьбы. А ветер все "фью" да "фью", шипит в песке, шуршит в камышах, гонит воду, свистит, как бегун с горящими легкими. Мне трудно дышать на кинжальном ветру, а Александру легко. Он смотрел вокруг, как птица, готовая взлететь, точно весь мир принадлежал ему, и он любил его за это. Нахлёстанные ветром щеки горели, слезы текли, и нас охватывало какое-то отчаянное безумье.

- Ну ты домой или со мной во дворец? - крикнул Александр сквозь ножевой свист.

Придём к нему, принесут жаровню, нагреют воды для ванны, Александр будет читать вслух про персов, я подремлю. А дома что?

- С тобой, с тобой...

Придём, а там всех тайн разгадка, все дары, лоза виноградная, олива и золотые яблоки бессмертия.

* * *

На торгу остановились послушать нового кифареда. Торопиться некуда, лишь бы не расставаться. Ученик у него был парень нашего возраста, очень красивый, Александр на него засмотрелся, открыв рот, и музыка как-то мимо моих ушей прошла. У школы старый сириец рассказывал сказку, и мы слушали вместе с детьми, смеясь и содрогаясь.

- ... И был у него сынок, такой румяный, такой пухленький, беленький. Зачем ты развел огонь, батюшка, ведь нет у нас ни куриной ножки, ни рыбьей головы, ни свиного уха, с чем похлёбку варить будешь? Мучицы по углам наскрёб, луковицу нашел, чеснока у порога сорвал, будет нам похлёбка, мой сахарный сыночек, не царская, не солдатская, не рабская, а только чтоб рот согреть. Есть хочу, сынок, все нутро огнем горит. Поди-ка сюда, сладенький, поди поближе, дай мне нож, кровиночка, над котлом встань, глянь, кипит ли вода? Что за пир у меня будет нынче, что за яства, приходите, соседушки, таким вас еще не потчевали... Белая грудка, белое бёдрышко, сахарное плечико... Зачем ты съел нашего сыночка, плачет мать. Молчи, дура, аль не сладко было? Сама ела да нахваливала. Молчи, дура, не съели б мы его нынче, он бы вырос и сам нас съел...

- К отцу от царя Атея послы приехали... - сказал Александр. - Неужели весенний поход отменят? Отец обещал меня в поход взять, и оруженосцев тоже, вместе пойдем. Только бы не обманул....

Народ вдруг зашумел по-особому. Я задёргался, будто пчела за шиворот свалилась, спросил у цветочницы, в чем дело, она говорит: беда, снова ребёнок пропал. Люди шумят: ловили зверя, ловили, торговлю всю порушили, невинных людей похватали, а убийца вот он, тут, пьёт нашу кровь, жрёт наших детей, как земля его носит? Самим его ловить надо, тверда земля - не расступится, и на царя надёжи нет.

- Завтра вместе пойдем на болота, - сказал Александр. - Покажешь мне все.

Вдруг кто-то истошно закричал неподалеку, у тюрьмы. Цветочница подхватилась, медяки за щеку сунула, корзины подхватила, заметалась. От всполошённой и недоумевающей толпы отделилась с деловым и знающим видом дюжина поджарых и злых: одни, при ножах и топорах, бросились стаей к тюрьме, другие слаженно разбирали ближний забор на колья. Это то, куда Огонёк с Голубком опоздать не хотели? Потянуло дымом, торговцы с сосредоточенными и бледными лицами, торопливо сворачивали товар. Двое малолеток, прижав хрипящую цветочницу, шарили у нее во рту, вытаскивая медяки. Кто-то уже орал, ограбленный. Толпа металась, половина рвалась прочь, другую собирали вокруг себя люди с топорами и кольями. Скифы, громыхая доспехами, расталкивали народ. “Ой, убили, искалечили! - заголосили там. - Что ж ты делаешь, вражина немакедонская, у себя в диком поле пихайся".

- В казармы, быстро! - Александр сорвался с места, я за ним. Уходить не хотелось, все интересное только начиналось, а во дворец попадешь - назад не выпустят. Александр тоже об этом подумал, заскочил дорогу всаднику, за узду схватил: “Поднимай гоплитов, Дикеарх, бунт в городе, тюрьму громят". И пока тот не опомнился, хлестнул его коня по крупу: "Гони!", - а сам рванул к тюрьме.

Что-то уже чадно и мощно горело. Скифы завязли в толпе, как зерно в жерновах, на них лезли с поднятыми кулаками и с палками, броня трещала... Александр, столкнувшись с одним таким, подсечкой сбил его с ног, и дальше побежал, уже с топориком в руке. Кого он рубить собрался? Надо уводить его отсюда. "Ликиск, айда болотных резать", - толкнул меня кто-то в бок и сунул кол в руку.

Самое жаркое дело было у тюрьмы. Стражников смяли, у просящих милостыню острожников сбивали колодки, но двери пока держались. Сюда же, помятые и с уже окровавленным оружием в руках, пробивались скифы. Какой-то отчаянный старикашка из воров, безногий калека с лицом Сократа, вцепился в щиколотки стражника, повалил его на землю, полз по нему, дергающемуся и орущему, с кривым ножичком в зубах. Среди толпы метались актеры в одеждах богов и героев, маски с распяленными ртами прижимали к животам. Пенфея рвут в клочья, у Аглавры руки по локоть в крови, Дионис хохочет, менады вопят, хор голосит.

Не знаю, кого там бил Александр, кому помогал, с кем сражался - я прикрывал ему спину, разгоняя всех, кто подходил близко, пока из-за поворота не вылетели всадники.

* * *

- Незатейливая толпа, покричавши нынче и пооравши завтра, затем успокаивается. Память у них девичья, - говорил Филипп. - Через день не вспомнят, из-за чего глотки драли. Чтобы злоба не гасла, ее надо золотом подпитывать. Без поддержки сверху или со стороны бунты скоротечны, выгорают, как тополиный пух. Надо давить быстро, чтобы народишко не натворил такого, после чего обратной дороги нет. Простых людей, вразумляя, миловать, а зачинщиков казнить быстро и без шума.

- Плохо, что приходится македонскую кровь лить, - мрачно сказал Александр. Одного он все же рубанул там, перед тюрьмой, и переживал теперь.

- Да уж, радости мало. Но в смутах крови льётся - никакая война столько не возьмет. Так что, любой бунт надо давить, пока маленький, а то он такие зубы отрастит, не успеешь оглянуться - города горят, чужие армии шастают, как у себя дома, персы радуются, кричат: "Давай, давай!"

- А кто зачинщиком-то был, узнали уже?

- На первый взгляд, разбойники решили своего вожака отбить. Сей молодец два года седлал дорогу в Берою и путников потрошил. Его давно на смерть осудили, только поймать все не могли. Раз взяли - сбежал. А тут, как убийцу детей искали, во время облавы случайно прихватили. Судьба! А на второй взгляд... посмотрим, поищем...

Ради общего блага, царь решил с казнью не затягивать.

Забыл я имя этого разбойника, но ясно помню день его казни. Он был молодец с виду, удачливый, отчаянный, раз он уже убегал, сбив колодки, а сейчас - не выгорело. Но держался он хорошо, даже румянец не полинял, когда через весь город его вели на казнь... В армию бы такого, жаль, что не так сложилось.

На большом зелёном лугу, недалеко от алтаря Немезиды, собралось полгорода. Говорили, что в толпе много его сообщников и они снова попытаются его отбить. Стражники смотрели вовсю. Настроение у всех было взбудораженное и праздничное. Филипп махнул рукой, разбойник крикнул: "Не поминайте лихом!" Телохранитель Адмет, один из Семёрки, взмахнул топором и снёс ему голову одним ударом. Толпа ахнула, вскрикнула. Отвратительное и прекрасное зрелище, когда хлынула кровь на дубовую колоду, и Адмет поднял отрубленную голову за черные кудри, показал народу и сказал:

- Дело сделано.

Все молчали и тянули шеи... И вдруг чей-то голос запел:

- Я ухожу, я ухожу по торной дороге...

И сотня глоток подхватила:

- Встречайте меня, встречайте меня, поля асфоделей...

Все пели, и царь, я видел, тоже пел, улыбаясь:

- Под медным небом, под медным небом, судите меня...

Это была жалостливая, разбойничьи песня, но сейчас её пели в бешеном, военном ритме:

- Не скрою, не скрою ни дела, ни слова.

Земля, казалось, дрожала, потому что сотни людей, взявшись за руки пошли в пляс, ударяя ногами по мокрой насквозь земле, поднимая брызги, так, что казалось, будто все танцуют в воде по колено. И мы тоже, перемигнувшись с Протеем, стали приплясывать на месте, постукивая копьями.

- Как я любил, как я любил твои чёрные очи, Антея...

И последний общий, горестный и торжественный возглас пронесся над зеленым лугом:

- Под медным небом, под небом Аида я буду помнить сладкие губы твои.

Я думал: надо все хорошенько запомнить, чтобы, когда придет пора умереть, вести себя также, как этот вор. Красивая смерть! Куда лучше, чем в постели.

Когда в Индии со страшной раной в груди Александр сел на коня, чтобы показать войску, что еще живой, он, стискивая зубы от боли, вцепившись в узду так, что руки побелели, упрямо и прерывисто повторял свистящим шёпотом со смертной улыбкой:

- Я ухожу, я ухожу по чёрным ступеням. Вспоминайте меня, вспоминайте меня, как живого, когда яркого вина, когда яркого вина по чашам разольют.

@темы: Александр, Новая книжка